— А как решило собрание? — спросил Сергей Аркадьевич.
— Правильно решило. — Виля намазал на хлеб масло и печеночный паштет, с интересом поглядывая на бутылку, которую мама принесла из кухни. Это было шампанское. — Решило, что инспектор этот зануда и провокатор. А Емельяненко дурак. Нужно чувствовать, кого везешь.
— Нужно знать и с кем едешь, — сказала мама. — Открой, — обратилась она к бате.
— Давайте я, — вмешался Виля. — По новому методу. Без выстрела. Чем бы только проткнуть пробку? — Виля проткнул полиэтиленовую пробку штопором. — Так лишний газ выходит, и все в ажуре.
Виля стал разливать шампанское в бокалы.
— Мне не нужно, — неожиданно твердо сказал батя. — Этого не пью. Принеси-ка из холодильника, — сказал он мне, — чекушку.
Я принес запотевшую бутылку «Столичной».
— Там только поллитровка.
— Ну неважно… — ответил батя. — Может, водки? — обратился он к Сергею Аркадьевичу.
— Нет. Сердце не позволяет.
— Понятно, — не сразу сказал батя. — А тебе водки налить? — спросил он у Вили.
— Нет, я завязал. Мне это ни к чему, как передовому водителю. А как философу, тем более.
Избегая маминого взгляда, батя налил мне чарку водки.
— Ну что ж, будем здоровы. Философ.
Мы выпили.
— А как относится к вашим философским занятиям начальство гаража? — спросил Сергей Аркадьевич у Вили так, как спрашивают, когда молчать неловко, а говорить не о чем.
— Даже на Доске почета повесило, — ответил Виля. — Премии дает. Лишь бы я не выступал на собраниях. Потому что цитатами можно сказать такое, чего так никогда не скажешь. Я, например, процитировал на общем собрании древнегреческого философа Демокрита. Он говорил, что дуракам легче подчиняться, чем ими управлять. А попробуй собственными словами сказать о каком-нибудь начальнике, что он дурак?..
— Это верно, — согласился Сергей Аркадьевич.
— А как в Новосибирске… погода? — спросил батя, медленно прожевывая колбасу.
— Такая же, как в Киеве… Примерно, — ответил Сергей Аркадьевич.
— Ага… А вы… я хотел спросить — в Новосибирске тоже много строят?
— Да. Большое строительство. Грандиозное, можно сказать.
— Это хорошо, — сказал батя.
Мне вдруг подумалось, что бате был явно не по нутру приход к нам зтого Сергея Аркадьевича. Мне показалось, что это ощутил даже Виля.
«Ревнует он маму, что ли? — с раздражением подумал я о бате. — Даже смешно».
Внезапно меня ожгла странная мысль.
— Когда вы последний раз были в Киеве? — невпопад обратился я к Сергею Аркадьевичу. Он что-то торочил о своем Новосибирске.
— Очень давно. — Сергей Аркадьевич помолчал. — И недолго. В сорок втором.
— В сорок втором Киев был оккупирован. Немцами, — сказал я. — Я помню.
— Не все могут похвастаться тем, что помнят события, состоявшиеся до их рождения. Но Киев тогда действительно был оккупирован. И тем не менее мне пришлось тут побывать. С тех пор, правда, ваш город стал совершенно неузнаваемым. Побывал я недавно и в Берлине. Этого города я не видел с сорок пятого. И он тоже очень изменился.
— И в Федеративной Германии вы были? — заинтересовался Виля.
— Нет. В демократической. Я ездил в командировку.
Мне показалось, что батя немножко захмелел.
— Мы победили, — сказал он, глядя перед собой. — А они побежденные. Но мы им даем жить. И западным, и восточным. А если бы они победили? Как бы мы жили? Построили б мы тогда Киев заново? Пусть помнят об этом…
Хорошо все-таки чувствовать себя гражданином великой державы. Как-то крепче стоишь на земле.
Над тахтой у Веры, на мохнатом закарпатском ковре, ярком, как радуга, висит картина, которую я сам изготовил. Я стараюсь на нее не смотреть. По-моему, она настолько неприличная, что её нельзя людям показывать. Но Вера говорит, что этого все равно никто не понимает. И наверное, в самом деле никто не понимает. Даже Виктор — Верин муж. А это Верин портрет. Ее портрет без одежды.
Я не умею рисовать. Совсем. И как мне пришла в голову мысль сделать эту штуку, я и сам не понимаю. Просто я увидел у дяди Пети тонкую грушевую фанеру. Ею дорогую мебель оклеивают. Цвет этого дерева показался мне каким-то… Ну, в общем, каким-то знакомым. У Веры кожа такого странного, яркого, словно освещенного изнутри цвета.
Я попросил у дяди Пети кусок этой грушевой фанеры и приготовил детали портрета. Прежде всего я обвел циркулем и вырезал небольшой круг. К нему я присоединил два узких конуса остриями вниз. Над кругом — конус побольше тупым концом вверх. Совсем маленький конус изображает шею, ровный кружок — голова, два конуса по бокам — руки.
Все восемь деталей я врезал в темную буковую доску, как научил меня дядя Петя, доску отполировал и покрыл прозрачным лаком.
И вот теперь эта штука висит у Веры. И где… Над тахтой. Это уж чересчур. Хорошо, она хоть не говорит, кто это сделал, а утверждает, что купила ее в Закарпатье. Она даже где-то откопала слово «интарсия» — оказывается, картины из дерева имеют специальное научное название.
Все, кто к ней приходит, считают, что это какая-то абстракция. Но я-то хорошо знаю, что это никакая не абстракция, а совершенно реальная вещь с точнейшим соблюдением всех пропорций. Это Верина схема. Она именно так устроена. Уж я-то это хорошо знаю. Может быть, даже слишком хорошо.
Вера говорит, что это результат занятий гимнастикой. Эти пропорции. Она увлекалась легкой атлетикой. Но мне кажется, что это все так у нее от природы. Впрочем, я никогда не видел, как это у других. Да и с ней в таких случаях я всегда закрываю глаза. Она помирает со смеху и требует, чтобы я смотрел на нее. Но я закрываю глаза. Я не могу иначе.
Я не знаю, как все это получилось. Я подкатил на мотоцикле к дому, а она как раз вышла из нашего подъезда. Я совсем не собирался с ней заговаривать и вдруг спросил:
— Это вы по телефону вызывали такси?
У нее в глазах что-то дрогнуло. Но она не удивилась моему вопросу.
— Я.
Черт побери! Я никогда прежде даже не слышал ее голоса. У нее был хрипловатый, какой-то мальчишеский голос.
— Тогда садитесь. Счетчик включен.
Она села сзади на седло. Я не ожидал этого и растерялся:
— А куда везти?
— Куда хочешь. Тебя Ромой зовут?
— Роман.
— А меня Вера. Поехали.
Она сразу заговорила со мной на «ты», а я ей говорил «вы». И в этом не было ничего странного, ведь она была намного старше меня, на целых семь лет, и у нее были муж и ребенок, и еще совсем недавно я таким женщинам говорил «тетя».
— Держитесь, — буркнул я и крутнул свою катушечку, свой регулятор газа.
Я ничего не подозревал и все-таки почему-то волновался. И на площади Ленинского комсомола я пошел на двойной обгон — троллейбус и автобус шли впритирку. Регулировщик засвистел. Мне очень не хотелось останавливаться, но я затормозил и попросил Веру подождать, пока с меня будут снимать стружку.
— Привет, привет, — сказал регулировщик. — Давно не виделись.
