за пассажирским поездом, шедшим на час раньше курьерского. Сумасшедший брюнет (относительно его национальности мнения свидетелей расходились: начальник станции счел его французом, дежурный поляком, а жандарм «жидком») совал направо и налево такие деньжищи, что устоять было невозможно.
Сомнений больше не оставалось: именно этот человек и нужен Фандорину.
Поезд, за которым погнался интересный пассажир, прибывал в Москву без четверти десять, так что времени оставалось в обрез.
Инженер дал телеграмму московскому представителю управления, а по совместительству начальнику Волоколамского участка подполковнику Данилову: встретить подозреваемого (следовало подробное описание) на вокзале; ни в коем случае не задерживать, а приставить самых толковых агентов в штатском и организовать слежку; более ничего не предпринимать до прибытия Эраста Петровича.
Движение по Николаевской дороге в связи с крушением остановилось, в петербургскую сторону выстроилась длинная очередь из пассажирских и грузовых составов, но в московском направлении дорога была чиста. Фандорин затребовал новейший пятиосный «компаунд» и, сопровождаемый верным камердинером, понесся на восток со скоростью восемьдесят верст в час.
Последний раз Эраст Петрович был в родном городе пять лет назад, – втайне от всех, под вымышленным именем. Высшая московская власть недолюбливала отставного статского советника, причем до такой степени, что даже самое короткое пребывание во второй столице могло закончиться для него очень неприятным образом.
После того как Фандорин, пусть без соблюдения формальностей, но все же вернулся на государственную службу, ситуация сложилась престранная: облеченный доверием правительства и наделенный широчайшими полномочиями инженер в московской губернии продолжал считаться персоной нон грата и в своих поездках старался не заезжать далее станции Бологое.
Но вскоре после нового года случилось происшествие, положившее конец этому многолетнему изгнанию, и если Эраст Петрович до сих пор не выбрался в родные палестины, то лишь по чрезвычайной загруженности работой.
Стоя рядом с машинистом и рассеянно глядя в жарко пылающую топку, Фандорин думал о предстоящем свидании с городом своей молодости и о событии, благодаря которому эта встреча стала возможной.
Событие было громкое – не только в переносном, но и в буквальном смысле. Московского генерал- губернатора, заклятого фандоринского недоброжелателя, прямо посреди Кремля разорвала на куски эсэровская бомба.
При всей неприязни к покойнику, человеку малодостойному и для города вредному, Эраст Петрович был потрясен случившимся.
Россия тяжко болела, ее лихорадило, бросало то в жар, то в холод, из пор сочился кровавый пот, и дело здесь было не только в японской войне. Война лишь выявила то, что и так было ясно всякому думающему человеку: империя превратилась в анахронизм, в зажившегося на свете динозавра с огромным телом и слишком маленькой головой. То есть по размерам-то голова была здоровенная, раздутая множеством министерств и комитетов, но в этой башке прятался крохотный и неотягощенный извилинами мозг. Всякое хоть сколько-то важное решение, любое движение неповоротливой туши было невозможно без воли одного-единственного человека, который, увы, и сам был не семи пядей во лбу. Но даже если бы он был титаном мысли, разве возможно в век электричества, радио, рентгена управлять огромной страной единолично, да еще в перерывах между лаун-теннисом и охотой?
Вот и шатало бедного российского динозавра, могучие лапы заплетались, тысячеверстный хвост бессмысленно волочился по земле. Сбоку наскакивал, вырывая куски мяса, юркий хищник нового поколения, а в недрах исполинского организма разрасталась смертоносная опухоль. Чем лечить больного великана, Фандорин не знал, но уж во всяком случае не бомбами – от сотрясения маленький мозг ящера и вовсе ошалеет, исполинское тело задергается в панических конвульсиях, и Россия умрет.
Как обычно, избавиться от мрачных, бесплодных мыслей помогла мудрость Востока. Инженер выудил из памяти подходящий к случаю афоризм: «Благородный муж знает, что мир несовершенен, но не опускает рук». А за ним вспомнился и еще один, уже не теоретического, но практического свойства: «Если в душе недовольство, определи фактор, нарушивший гармонию, и устрани его».
Фактор, нарушивший гармонию души Эраста Петровича, должен был с минуты на минуту прибыть в Москву, на Николаевский вокзал.
Только бы не сплоховал подполковник Данилов…
Данилов не сплоховал. Петербургского гостя встретил лично, прямо на запасном пути, куда прибыл «компаунд». Круглая физиономия подполковника светилась от возбуждения. Сразу после рукопожатия принялся докладывать.
Хороших агентов у него ни одного нет – всех переманили в Летучий отряд Охранного отделения, где и жалованье лучше, и наградные, и свободы больше. Посему, зная, что господин инженер по пустякам тревожить не стал бы, Данилов тряхнул стариной и, взяв в помощь своего заместителя штабс-ротмистра Лисицкого, очень дельного офицера, проследил за объектом самолично.
Тут ажитация бравого Николая Васильевича стала инженеру понятна. Засиделся подполковник в кабинете, истомился без настоящего дела, оттого и кинулся с такой охотой играть в казаки-разбойники. Надо будет сказать, чтобы перевели на оперативную работу, мысленно пометил себе Фандорин, слушая азартный рассказ о том, как Данилов с помощником переоделись купчишками, как ловко организовали слежку на двух пролетках.
– В Петровско-Разумовском? – переспросил он. – В такой д-дыре?
– Ах, Эраст Петрович, сразу видно, что вы давненько у нас не бывали. Петровско-Разумовское теперь район фешенебельных дач. Например, та, куда мы проводили Брюнета, снята неким Альфредом Радзиковским за тысячу рублей в месяц.
– За тысячу? – поразился Фандорин. – Что же это за Фонтенбло такое?
– Именно что Фонтенбло. Сад в десятину, оранжерея, собственная конюшня, даже гараж. Я оставил штабс-ротмистра вести наблюдение, с ним двое унтер-офицеров, разумеется, в цивильном. Люди надежные, но, конечно, не профессиональные филеры.
– Едем, – коротко сказал инженер.
Лисицкий – писаный красавец с залихватски подкрученными усами – и вправду оказался человеком дельным. В кустах просидел не впустую, успел многое выяснить.
– Живут с размахом, – рапортовал он, иногда, на польский манер, смещая ударение на предпоследний слог. – Электричество, телефон, даже собственный телеграф. Ванная с душем! Два экипажа с чистокровными рысаками! В гараже авто! Гимнастический зал с велосипедными снарядами! Прислуга в кружевных фартучках! В зимнем саду вот такущие попугаи!
– Про попугаев-то вы откуда знаете? – не выдержал Фандорин.
– Так я был там, – с хитрым видом сообщил штабс-ротмистр. – Ходил в садовники наниматься. Не взяли – сказали, есть уже. Но в оранжерею заглянуть позволили, там один у них – большой любитель флоры.
– «Один»? – быстро переспросил инженер. – А сколько их всего?
– Не знаю, но компания немаленькая. Я слышал с полдюжины разных голосов. Между прочим, – со значением сообщил Лисицкий, – между собой говорят по-польски.
– О чем? – вскричал подполковник. – Вы же знаете язык!
Молодой офицер развел руками:
– При мне ничего существенного не говорили. За что-то хвалили Брюнета, называли «лихой башкой». Зовут его, кстати, Юзек.
– Это польские националисты из социалистической партии, я уверен! – воскликнул Данилов. – Читал в секретном циркуляре. Они спутались с японцами, те обещают в случае победы выговорить для
