закричали, подначивая, он огрызнулся.
В этот момент эмоциональная мелодия немного поменяла тональность. Болото подернулось рябью, всплыла пара — тройка пузырьков газа. Болезненное любопытство, легкий испуг с примесью азарта, чуть- чуть жалости, чуть-чуть гнева — все это на прежнем плотном сером фоне (Сейчас. Сейчас. Он должен прийти. Иди же скорее, голубчик. Иди прямо в сети.).
Это вывели во двор Большого Человека. Без верхней одежды, в рубахе, с непокрытой головой, со связанными за спиной руками. Я скосил глаза на стальные трехпалые крюки в собственных руках и непроизвольно содрогнулся. Я надеялся, что на Большом Человеке оставят овчинную безрукавку, в которой он обычно ходил, или хотя бы котту.
На помост вскочил один из 'хватов', должно быть, их командир, достал из-за пазухи бумагу и принялся зачитывать — до меня не долетало ни слова. 'Хват', который примерял петлю, тем временем успел исчезнуть и появиться, теперь уже с огромными вилами, которыми грузят навоз. Стоя поодаль, потолкал ими табурет. Я вдруг понял: 'хват' боится оставаться под перекладиной, когда Большой Человек повиснет в петле.
Командир 'хватов' окончил чтение и свернул бумажку. Большой Человек поднялся на помост. Повинуясь знаку, покорно опустил тяжелую белокурую голову — как послушная лошадь, честное слово — и командир 'хватов' завязал платок у него на глазах.
Большого Человека почти не было слышно. Я ожидал страха, смятения, обиды — а поймал лишь отзвук истаивающей в общем хоре ноты, едва ощутимый вздох (Все правильно. Так и надо. Все верно.). Его, невиновного, собирались казнить, а он не находил в этом никакой несправедливости. Мало того, он ничуть не был испуган.
Командира 'хватов' на помосте сменил старик-жрец. Он положил руку на плечо Большого Человека — тот медленно опустился на колени — раскрыл толстый том, поискал там и принялся что-то неслышно читать. Отвлекаться на эманации жреца я уже не решился. Наклонившись над парапетом, пару раз расправил и сложил крылья.
Время пошло.
С юго-восточного края леса, пересекая белое снежное пространство, двинулись на Треверргар две черные черточки — вертикальная и горизонтальная. Я не стал следить за ними и перевел взгляд ниже, во двор… и встретился глазами с 'хватом' на помосте. Мне словно колени подрубили — я грохнулся на пол за парапетом и целое мгновение панически пытался отшелушить от какофонии внизу именно тот голос, что был мне нужен.
Нет, он не заметил меня, тревога оказалась ложной. Он просто смотрел на небо, на шпиль — скучал.
Я осторожно выглянул — 'хват', опершись на вилы, жевал соломинку и разглядывал серые, грозящие снегом облака. Пропасть! Старик-жрец все еще продолжал бубнить, Большой Человек странно дергал плечами — я, краем, вполслуха, уловил: один немного сердится, другой недоумевает. Хорошо, что у Большого Человека половина лица замотана тряпкой, а то бы вытаращенные глаза выдали обоих… Я еще раз проверил свое вооружение. Да отведет этот 'хват' когда-нибудь глаза? Отвлечь бы его, ведь увидит…
Что? Перемена эмоций. От надвратной башни валом катится шум. Перекрывая грохотом взвившиеся крики, в сквозной арке ворот падает решетка.
Где-то в животе у меня взрывается огненный шар. Кровь превращается в лаву, тело теряет вес. Пошел!
Ветер тонко-тонко, на грани слуха, визжит в когтях-лезвиях летящих подо мной на прочных веревках стальных лап.
Под ногами, покачиваясь и всплывая, проворачиваются — двор, заснеженные крыши, внутренний двор, внутренняя стена, опять крыши, и снова, уже гораздо ближе — внутренний двор… Налетает — редкая копошащаяся толпа на трибунах, мечущиеся люди, сбоку — какое-то месиво, лязг, драка, откуда-то — струя горького горелого запаха, ниже — головы, лица, разинутые рты, фьють, фьють — у уха, где-то под мышкой, еще ниже — доски помоста, на них — бегущий вслепую, со связанными за спиной руками, Большой Человек… Четыре шага — нога его зависает над краем, воздушная волна взметывает подол рубахи, а я уже прошел нижнюю точку и скорость тащит меня вверх. Едва слышный чавкающий звук — я жду его — едва ощутимый рывок: сталь вошла бегущему под ребра и застряла намертво — земля послушно проваливается под нами, в последней попытке выставив поперек гребень внешней стены.
Гребень чиркает Большого Человека по ногам — и мы вываливаемся из крика и грохота как из прохудившегося мешка в серый и белый зимний день.
Имори
Не достоин ты исповеди. Не принимает исповедь твою отец Дилментир. Нет тебе прощения, ни на земле, ни в адской геенне. Не искупить вину, ни смертью, ни покаянием…
— Как скажу, беги, так тебя и растак, ради сына своего, понял?! — шипит отец святой, будто змей аспид.
Ради сына…
Господи, Боже милостивый, сохрани и убереги мальца моего, чист он и невинен, а что отец у него — предатель и клятвопреступник, так ведь он-то тут ни при чем, Господи…
— Именем Господа Милосердного, во имя любви Его всеблагой… Пошел! — шепчет отец Дилментир и толкает влево.
И поворачиваюсь я, и бегу вслепую, куда толкнули, гореть мне вечно в вечном адском огне, не принял исповеди святой отец…
И шум, и грохот, и лязг со всех сторон, и крики…
И сверху, с небес — будто тяжесть обрушивается — воздуха поток…
И впиваются в ребра когти демона сатанинского, и свистят крылья его, и возносит он грешника в выси заоблачные, и падаю я в пропасть проклятую, в огнь пылающий, разве бывает эдак-то, вроде ж сперва помереть надобно…
Стуро Иргиаро по прозвищу Мотылек
Он в сознании, но висит смирно, не трепыхается.
Я был готов к боли, к ужасу, к чему угодно — но этого нет. Человек, подвешенный за ребра на стальных крюках, абсолютно спокоен (Все правильно. Так и надо. Все верно.).
Нас болтает, я ясно ощущаю как расползается дыра в правом крыле от прошедшей навылет стрелы.
Мы переваливаем стену, внизу мелькает дорога, за нею — деревья рощицы. От леса рощицу отделяет широкая поляна, и в дальнем конце ее я вижу оседланную лошадь.
Маленький Человек позаботился.
Спускаемся неловко. Большой Человек ухает в сугроб, а я, связанный постромками, — ему на голову. И некоторое время ворочаюсь, освобождаясь от упряжи.
Он лежит лицом в снег и не шевелится. Как мертвый. Он в самом деле думает, что мертвый. А мертвые не чувствуют боли и ничего не боятся.
— Эй! Большой Человек! Это я, Мотылек!
Там, где металл вошел в тело, по белой рубахе ползут алые пятна, потихоньку окрашивая снег. Колдун… то есть Рел ни в коем случае не велел вытаскивать крюки. Мало того, он посоветовал примотать покрепче к бокам весь этот ужас, чтоб лишний раз не бередить раны. Специально для этой цели мне был выдан полотняный бинт.
