– Одновременно, – повторила я. – Твой Утамаро дурит нас из восемнадцатого века. Прямо сейчас.
– Потрясающе! – рассмеялся он. – Мне бы твою голову, я бы горы своротил!
Я посмотрела на голову дяди Геры. Ее контуры были седыми от света маленькой офисной лампы, прикрученной к столу. Лицо терялось в темноте. Я видела только черные дыры глаз, носа и рта. Не хотела я его голову.
– Мне моя голова дорога как память, – отшутилась я дежурно.
– И правильно. Я бы на твоем месте твою голову никому не отдал бы.
– Спок нок, – попрощалась я.
– Спок, – он махнул мне черной рукой, ее контуры серебрились светом офисной лампы.
Я легла спать, и мне приснились шесть японских красавиц. Они были разными. И выражение их лиц разнилось. Три белых и три черных настроения, расположенных в шахматном порядке. Верящее, надеющееся, любящее и ни во что не верящее, ни на кого не надеющееся и никем не любимое. Но почему- то все красавицы жили в одном доме. В моем.
Дядя Гера сутками сидел за компьютером. Сначала дома, потом на работе, потом снова дома. Я ходила в школу и дружила с самой некрасивой девочкой в классе. С ней никто не знался, кроме меня. Я общалась с ней потому, что была новенькой. Я так и осталась новенькой все годы моей школьной жизни. Нас никто не замечал. И слава богу. Приходили другие новенькие, если они рыпались, их мочили в сортире. Короче, били руками и ногами в школьном туалете, чтобы учителя не узнали. Избитые новенькие превращались в стареньких или исчезали как дым. Меня никто не трогал, потому что я всегда молчала. Мне просто нечего было сказать. Я была неинтересной.
После школы я часто бродила по городу. Мне нравилось смотреть на воду. Я перевешивалась через чугунные перила моста у моего дома и глазела на реку. Ее вода казалась темной и мутной, она шевелилась сама по себе, неся и закручивая бумагу, пластиковые пакеты, листья и ветки. В ней кишели бактерии, полезные, бесполезные и ужасные. Реки не бывают стерильными, я узнала об этом из уроков биологии.
Под мостом всегда было темно, даже летом, в самый солнечный день. Там прятался рот живой реки, мост гнулся усами, каменные усы росли на ее губах.
– Привет, живая протоплазма, – говорила я.
Живая протоплазма булькала под мостом, приглашая к себе. Я мечтала прыгнуть в реку и бездумно плыть по течению к своему собственному причалу. Но ни разу так и не прыгнула. Не знаю почему. Наверное, оттого, что в реке жили бактерии.
Я уселась на стол дяди Геры и заболтала ногами.
– Есть хочу, – объявила я.
– Мне некогда. Приготовь сама.
– Бабушка велела тебе обо мне заботиться. Ты обещал. Вот иди и заботься.
– Скучно? – дядя Гера развернулся ко мне.
– Средне.
Я засмотрелась на сетчатое веретено, кружащееся в мониторе. Это была не заставка. Веретено меняло цвет, у него виднелись свет и тень, оно превращалось в спираль, складывалось в бублик, разворачивалось веером, раскладывалось параллельными спицами, потом снова кружилось веретеном. На вуаль веретена, как бусины, были нанизаны электронные цифры.
– Они улетают и всегда возвращаются на свое место, – сказала я. – Туда, откуда улетели.
– Кто? – дядя Гера перевел взгляд на монитор.
– Дирижабли. Они взлетают и становятся золотыми, а когда возвращаются…
Дядя Гера смотрел на меня во все глаза, мне даже стало неловко. Он мог принять меня за сумасшедшую.
– Становятся серо-буро-малиновыми в крапинку, – буркнула я и прекратила болтать ногами.
– Откуда ты все знаешь? – спросил он.
– Ничего я не знаю.
Я спрыгнула с его стола и пошла на кухню жарить яичницу на двоих. Дядя Гера сел за кухонный стол и принялся сверлить мне спину взглядом.
– Слушай, – наконец сказал он. – Что ты еще знаешь?
– Про что?
– Про все.
– Я двоечница, – ответила я. – Хотя чаще троечница.
– Это твои учителя двоечники, – не согласился он.
– Это все знают, – согласилась я. – А ты что знаешь?
И дядя Гера рассказал мне о том, что прошлого нет и будущего нет. Они существуют одновременно. Время можно изменить, растянуть, сократить, изогнуть, искривить, сложить складками. Точнее, время само себя меняет. А еще можно оказаться в другой жизни, оставшись одновременно в этой. Путешествовать во времени, не покидая собственного дома.
Он говорил, а я видела космический корабль, несущийся в облако стремительно сближающихся голубых звезд. Звезды отлетали назад и, краснея, шипели в ледяном вакууме беспредельной Вселенной. Туннель времени и пространства длился бесконечной трубой, свернутой черным кольцом. Мой звездолет вернулся домой раньше, чем стартовал, я даже не успела состариться.
– Поняла? – спросил дядя Гера.
– Конечно. Это же просто.
Он засмеялся.
Не знаю, почему я ему сразу поверила. Наверное, потому, что в моем доме жили шесть разных японских красавиц, появившихся в двадцать первом веке из одной японской красавицы, жившей одновременно в шести лучших домах Японии восемнадцатого века. Но самое главное, я узнала, что свою жизнь можно отклонить от предопределенного вектора.
– Как? – спросила я.
– Не знаю, – ответил дядя Гера.
– А я остановила время, – сказала я.
– Как?
– Сломала часы! – рассмеялась я, и дядя Гера вслед за мной.
Поздним вечером я зашла к дяде Гере. Мне нужно было узнать во что бы то ни стало.
– А где искать другую жизнь?
– За зеркалом, – ответил он.
– А я думала там, где кончается река.
– И там тоже. Спокойной ночи.
– Спок, – я махнула рукой спине дяди Геры.
Вышла в коридор и посмотрела в зеркало против напольных часов. Они всегда прятались в самом дальнем конце коридора. В зеркале отражался длинный черный коридор, кое-где подсвеченный луной, и я в ночной рубашке. Только меня было несколько. Мои «я» тянулись по коридору вереницей, становясь к зеркалу все меньше и меньше. Я подошла поближе, чтобы себя посчитать, и оказалось, что я одна. Я провела за зеркалом пальцами и понюхала. Другая жизнь пахла пылью. Так пахнет угол забвения. Он пахнет мириадами позолоченных частиц пыли, складывающихся в пушистые серо-коричневые дирижабли. Вот почему во время похорон зеркала закрывают черной материей. Чтобы не забывать.
У дяди Геры есть дорогущий фотоаппарат. Я стала фотографировать свое отражение в зеркале утром, днем, вечером и ночью. Почти каждый день. Только с того раза я всегда была одна. Теперь в моем компьютере полно моих фотографий. Целая папка. Иногда я их разглядываю. От нечего делать. Я на фотографиях всегда одна, но все же меня скорее шесть. Это зависит от времени суток и освещения. И моего настроения, строящегося в шахматном порядке.
Глава 3
Моя мать влюбилась в Мерзликина, потому что сломанную застежку сандалии он заместил спичкой. В жизни матери спичка заместила папу. Напрочь и до сих пор.
– Почему ты влюбилась в спичку? – спросила я.
– Потому что мне стало его жалко.
