– Раз ты внимателен к Анастасии, я уверена, она поделится с тобой всем, чего достигла.
Она поцеловала меня в щеку и не сказала больше ни слова.
Затем почистила зубы и легла спать. Я начал разбирать учиненный бедлам. У стремянки я обнаружил свои рукописные заметки, так и лежавшие в обычной папке для рецептов, одной из трех (с пометкой Д.О.С.Л.), что я заметил у ее ног, – неизвестно, успела она их проверить или нет. Но и это ничего не объясняло: она могла иметь в виду что угодно, ее слова полнились загадочным смыслом – который вкладывала она сама или на пустом месте выдумывал я. Она рассердилась. Хотя бы в этом можно не сомневаться. Но если после разговора с Саймоном ее подозрений хватило, чтобы привести квартиру в такое плачевное состояние, возможно, одно это и объясняло ее ярость. Однако если она нашла мои записи, она узнала кое-что еще: в зависимости от того, что Саймон рассказал ей о новом романе жены, Мишель могла сообразить, что Анастасия и я, по сути дела, пишем одну и ту же книгу. Мишель сомневалась, есть ли в Стэси нечто особенное. Правда, история, которую я успел записать, рассказывала о Стэси до кражи «лирической легкости юности» Хемингуэя (каковая явилась, как Хемингуэй и предупреждал, «такой же непрочной и обманчивой, как сама юность»). Однако достигают ли тайные любовники такой близости, чтобы искусство их исказилось до нечаянной неотличимости? Я мог бы размышлять о своем интеллектуальном родстве со Стэси бесконечно, не приди мне в голову другая, несколько менее философская мысль: а что, если Мишель обнаружила ту уцелевшую страницу оригинала хемингуэевского романа, вверенную мне Анастасией? Я вложил страницу в книгу на полке Мишель: поскольку она никогда не читала того, что в своей нечувствительности ко времени нуждалось в переплете, я решил, что надежным местом будет «Исчерпывающий указатель библейских слов и выражений» Стронга, унаследованный ею от бабки вместе с собраниями сочинений Августина, Ансельма, Шекспира, Скотта и Киплинга, а также разрозненными ранними изданиями Оскара Уайльда и ему подобных; все они хранились в массивном дубовом книжном шкафу, где она рассчитывала однажды выставить наши семейные фотографии. Как и Стэси, я попытался действовать по науке, вложив последнюю страницу рукописи в конкорданс под заглавием «Падший», где, естественно, была ссылка на строку из 2 Книги Царств, 1:27 –
Но, как ни справедливо было предполагать, что вряд ли Мишель – по крайней мере, в этой жизни – захочет узнать, где именно в Библии короля Якова[57] упоминается падшая девственница, традиция, лик, ковчег и Вавилон, я не предполагал обнаружить сам шкаф падшим на пол. Киплинг, укомплектованный в восемнадцать единообразных томов, валялся унылой грудой рядом с перевернутым ящиком стола, а «Исповедь» Августина была грубо расплющена тяжестью шкафа.
Я проверил спальню. Куда бы она его ни дела, ей все равно как следует не спрятать вещь такого размера и веса. Я подошел к ней. Опустился на колени, чтобы заглянуть под кровать.
– Иди спать, Джонатон, – сказала Мишель. – Который час?
– Около полуночи.
– Что ты делаешь? – Она подперла рукой подбородок. – Что ты шаришь под матрасом? Я
– Я не хотел тебя будить.
– Я знаю, это не твоя вина.
– Что?
– Она не так невинна, какой кажется.
– Кто?
– Есть пределы тому, что ты можешь делать для Стэси.
– Почему?
– Я знаю, я сама тебя в это втянула. Я знаю, ты пытаешься помочь. Ты не знаешь мир так хорошо, как я, милый. Вот почему ты писатель, а я журналист. Я должна тебя защищать, потому что люблю тебя. По- моему, тебе нужно перестать торчать у Стэси. Мне приходится полностью доверять тебе, но не уверена, что смогу так же доверять ей.
– Со мной она всегда честна.
– Верь во что угодно, милый. Но, пожалуйста, ложись спать. Дай мне обнять тебя. – Она притянула меня к себе. – Потому что я собираюсь защитить тебя, хочешь ты этого или нет.
– Чем заканчивается эта история? – спросил я Анастасию назавтра. – В романе что-то должно произойти.
– Зачем?
– Должно быть заключение. Точка.
– Меня поймают?
– И что тогда?
– Не знаю. Это еще не произошло.
– Постарайся представить.
– Но, Джонатон, я не могу представить, как хоть в чем-то, что я когда-либо делала, может быть точка. Я не знаю, что случилось бы, если б меня поймали. Если б я нашла конец для своей истории, он бы не был вымышленным.
– Но ты же понимаешь, необходимо…
– Ты ждешь озарения?
– Согласен на завершение.
– По-моему, какой-то президент или генерал, или кто там еще, говорил, что история –
– Верно – для президента или генерала. Жизнь в настоящем
– Джонатон, дорогой, мы – не после свершившегося.
– Но мы ничего не достигнем, если так и застрянем в настоящем. Ты можешь бросить Саймона. Мы можем начать сначала.
Она грустно улыбнулась:
– Знаешь, что Гертруда Стайн сказала Хемингуэю, когда он прочитал ей отрывок из «Как пали сильные»?
– Я думал, никто не видел оригинала рукописи, кроме тебя, меня и…
– Он тогда очень уважал ее мнение. Наверное, пришел к ней в салон и читал ей наедине. Позже она цитировала другим только свой ответ.
– Ей понравилось, но она уже не знала почему?
–
– Он так и сделал.
– Ему пришлось. А я не могу.
– И что?
– Посмотрим.
– Ты знаешь.
– Еще нет.
– Галатея, – сказал я.
Она сжала мою руку:
– Пигмалион.
X
Судя по счетам, ты ходила в супермаркет. Вспомни, ты не выходила из квартиры, с тех пор как
