Стелло опустил глаза и принялся разглядывать причудливые здания вокруг. Потом неуверенно двинулся вперед, и вдруг стены окружили его со всех сторон, нависли над ним, словно скалы, смыкаясь сводами над головой, стены ожили, трепетали, волнами набегали друг на друга, тянулись к нему, с хлюпаньем разлетались пенными брызгами – что же это за стены, – непрочные, как оболочка мыльного пузыря, что лопается от легчайшего дуновения?
Он бродил по аллеям, уже не понимая, окружают его деревья или башенки сказочных крепостей, но стоило поднять голову – и снова он видел сквозь призрачные своды семь неподвижных лун на темных небесах. В окнах мелькали поблескивающие маски, трепетали, словно листья на ветру, радужные плащи кружили невесомым хороводом, взбираясь по винтовым лесенкам, собираясь в стайки и вновь разлетаясь, заполняя стеклянный лабиринт города – мотыльки-однодневки, эфемерные, бескровные существа…
Бескровные! Вот оно, верное слово. Бескровна эта ночь. Бескровна планета, и небо, и семь лун на нем, и семь ворот в мерцающей стене, и семь хрустальных звонов гласных Древнего Языка, бескровен перламутр, словно застывшая окаменелая плоть, не подверженная тлену… Но ведь он, человек, безнадежно затерявшийся в этом мире – живой! В его висках бьется кровь, а мышцы послушно играют под теплой кожей! Он поднял руки и дотронулся до своего лица, когда-то обветренного и опаленного солнцами многих миров, но побледневшего за долгие месяцы у пультов и экранов корабля, провел ладонями по щекам, по подбородку, ощутил покалывание отросшей щетины, и, казалось, даже почувствовал, как эти короткие, почти незаметные волоски продолжают расти под его пальцами – значит, жизнь не замерла в нем!
А что прячут эти создания под масками и плащами? Нечто совершенное и потому холодное и отстраненное? Кто они? Фигурки, слепленные из песка и пыли, фигурки, в которые когда-то по ошибке вдохнули подобие жизни, – и готовые рассыпаться от случайного взгляда? Или вместо плоти у них поблескивающий металл и бесчисленное множество зубчатых колесиков и винтиков, заученно цепляющихся друг за друга?
А может, под маской скрывается лишь другая маска, а под ней – еще одна, и еще, и еще, до бесконечности, и никогда не добраться за ними до истинного лица? Кого они обманывают? Друг друга? Себя? Плутают в безвыходном лабиринте собственных душ? Возможно, маска здесь была когда-то просто украшением, но странным образом за века и тысячелетия стала частью их существа?
«Но ведь лицо может быть и безобразным, – подумал он. – И непроницаемым. А то, что кажется непонятным здесь, станет очевидным на далекой Земле… Лицо должно отражать чувства. Так может, и у масок свой язык?»
Чем дальше он углублялся в лабиринты улочек, приближаясь к центру города, но еще не зная, что ожидает его впереди, тем чаще ему встречались фигуры в переливающихся плащах и неизменных масках. Маски из золота и из серебра, опаловые и черные, как смоль. Попадались и пурпурные маски – всегда в одиночестве. Да, маски должны что-то означать – и, возможно, это всего лишь знаки, символы, соответствующие определенному социальному положению или касте. Может быть, те, что носят пурпур – неприкасаемые? Нет, не похоже, подумал Стелло, вздрогнув от свежего ветерка.
Вдруг перед ним раскинулась площадь – а он даже не заметил, когда успел выйти из очередной узкой улочки. Повсюду танцевали разноцветные огоньки. Но тут же ему стало ясно, что это огромная толпа – яркие отблески масок и радужные переливы плащей показались ему сначала праздничной иллюминацией. Площадь не была вымощена, просто покрыта песком, но Стелло никогда не видел такого песка – мельчайшие, почти неразличимые для глаза песчинки, хотя и не пыль. Казалось, чистая, мягкая скатерть покрывает площадь. Нет, скорее это было похоже на морское дно, если смотреть на него сквозь толщу воды – неподвижное, раскинувшееся на огромном пространстве и в то же время сжатое в эту странную площадь. Почему-то он чувствовал, что никому из живых не дано пересечь ее.
Он не стал и пытаться. Толпа вокруг казалась притихшей, словно задумавшейся о чем-то, но молчание не угнетало, – то была умиротворенная, спокойная тишина, нарушаемая лишь шелестом плащей, словно легкие волны с тихим плеском касались песчаного берега.
Вдруг одна из фигур отделилась от остальных. Вздулась парусом алая накидка, прыжок – и будто огненно-красный цветок распустился на самой середине песчаной площади. Стелло услышал рядом одобрительный шепоток – по крайней мере, так ему показалось – всего несколько коротких, едва различимых слов на Древнем Языке. И в тот же миг что-то полыхнуло перед его глазами. Взметнулся огненный вихрь – и зазвучала незнакомая музыка, заплясали разноцветные огни. Ему пришло в голову, что песок отражает свет – иначе откуда бы им взяться? Но вскоре до него дошло, что огни эти рождались и жили сами по себе, как и звуки, казалось, возникавшие в воздухе над площадью, хотя там не было ничего, похожего на музыкальный инструмент.
Существо в алой накидке, несомненно, было из этого города – Стелло ясно видел маску из серебра, узкую, блестящую, совершенно гладкую, и все же говорившую о чем-то, потому что, даже не понимая немого языка масок, он ощутил незнакомое волнение, какого не вызывало в нем раньше ни одно великое творение искусства на Земле, да и на всех других планетах, ни одно живое существо, не вызывало ничто и никогда. По телу его пробежала дрожь – но не от страха и не от холода, хотя ветер, бьющий в толпу, становился все сильнее, а от ощущения полного одиночества, затерянности, чуждости этому миру, и он снова подумал: «Я ведь дикарь, варвар, каким звездным ветром и зачем занесло меня в этот совершенный мир?..»
Кто-то коснулся его руки, но он не смог обернуться.
Песок казался исключительно плотным: ни малейшего облачка пыли не клубилось у ног танцующего. Да, подумал Стелло, наверное он танцует, но какое же это бледное, невыразительное слово! Ведь танец никогда не был любимым искусством землян… Он скорее назвал бы это зрелище «звездной игрой», хотя и такое сочетание ему самому показалось неподходящим даже в коротких, выразительных словах Древнего Языка. Это было что-то, чего не опишешь никакими словами, не нарисуешь кистью, не вылепишь из самой податливой глины, это была непостижимая тайна, на краткий миг приоткрыла она свой покров, отдавшись звездной игре, и через такое же мгновение снова исчезнет в песках…
Стелло подался вперед, силуэты в плащах расступились, пропуская его, и он шагнул на площадь, оставляя в песке четкие, глубокие следы и не замечая этого: взгляд его был прикован к туманному, непрестанно менявшему очертания алому пятну. Под развевающейся накидкой Стелло надеялся все же разглядеть силуэт – человеческий или иной. Он смотрел и смотрел, но все было тщетно. Ему виделся лишь язык пламени, легкая кисть, танцующая на полотне древних песков, нанося на него тончайшие мазки.
Мазки складывались в картину. Движения превращались в слова. Стелло понял это, подняв глаза и вновь увидев семь лун в туманном небе, по которому проносились отблески мерцающих на песке огней. Это был язык движений, жестов, движения сливались в песню, в поэму, – в заклинание, быть может. И все вокруг замерли в ожидании. Чего они ждали? Что подмигнет одна из их лун, или захлопнутся ворота, или упадет маска, или прямо из песка выбросит темные ветви чудовищное дерево, какое только и может вырасти в этом бескровном, безжизненном, кристаллическом мире, на планете песков и разноцветных негреющих огней?
И вдруг он увидел и понял, что говорит ему танец, увидел струение прозрачной воды, ручеек, водопад,
