сыграл, да и привычка хвост распускать подвела. Урок мне будет хороший, на всю жизнь…
Судя по всему, Петраков уже не располагал приглашать нас к себе в дом. Выйдя из саней, он, с несвойственной ему сутулостью, направился было к воротам, но вдруг остановился и сказал, обращаясь к Ульянову:
– А знаете, Владимир Ильич, пожалуй, у меня есть для вас подарок. Подождите немного, не сочтите за труд. Вы же, Николай Афанасьевич, не обессудьте, это займет всего лишь несколько минут.
Петраков быстро пошел к дому, исчез за дверью и буквально через секунды показался снова. В руках у него была книга в красном сафьяновом переплете. Подойдя к саням, Артемий Васильевич протянул альбом Ульянову.
– Вы, Владимир Ильич, меня разоблачили как знатока, а вернее – как профанатора Листа, вам этот альбом отныне и хранить. Мне-то он ни к чему, а вам эти ноты наверняка сгодятся – я хорошо помню, как ваша матушка музицировала, наверное, и сестра ваша на фортепьянах играет, да и вы, возможно, тоже. Но главное – это память о событиях, разразившихся в наших захолустных палестинах, и о той роли, которую вы в них сыграли. Не отказывайтесь, пожалуйста.
Возможно, мне показалось, но в уголках глаз Владимира блеснули крохотные искорки. Не зря же говорят, что глаза человеческие на мокром месте расположены.
– Огромное вам спасибо, Артемий Васильевич, – с чувством сказал Ульянов.
– И вот что еще скажу, – добавил Петраков. – Помяните мое слово – быть вам не менее чем полицмейстером! С такой-то головой! И не где-нибудь в Казани – в Москве, а то и в самом Санкт-Петербурге! И уж коли исполнится сие мое пророчество, – Артемий Васильевич подмигнул, – так вы сделайте мне одолжение – пришлите бутылку «Вдовы Клико»!
Владимир коснулся пальцем уголка глаза, засмеялся, и мы тронулись в обратный путь – к Кокушкину.
Глава четырнадцатая,
в которой в семье нашей зарождается новая традиция
Когда мы выехали из Бутырок, облака разошлись, словно в знак действительного окончания этой ужасной истории, и впервые за этот день выглянуло зимнее солнце, холодное, но яркое. В душе моей постепенно воцарялся покой, бурные перипетии недавней, так и не состоявшейся охоты отходили в прошлое.
– А ведь теперь вам, возможно, отменят пребывание под надзором, – сказал я Ульянову. – Думаю, Егор Тимофеевич не откажется представить начальству рапорт о вашем участии в изобличении преступника. Если бы не вы, Володя, урядник наш вряд ли довел бы дело до конца.
Владимир нахмурился.
– Вот уж никак не хочу я фигурировать в рапорте господина Никифорова, – сухо сказал он. – Никто не знает, как повернут все это в полиции. Может, Егору Тимофеевичу еще и пенять будут – зачем позволил поднадзорному совать нос, куда не следует?! Нет, Николай Афанасьевич, лучше всего будет, если доблестный наш страж порядка отметит в своем рапорте, что, дескать, сосланный под негласный надзор полиции Владимир Ильин Ульянов ведет себя образцово, сидит в своем доме тихо как мышь, в шахматы играет… – Владимир засмеялся. – Что, кстати говоря, недалеко от истины.
Далее до Кокушкина мы ехали уже без всяких разговоров. Я не знал, о чем думает мой спутник, и не хотел его отвлекать. Но Владимир заговорил сам – когда мы уже проехали мост через Ушню в обратном направлении.
– А ведь жизнь деревенская очень изменилась, вы не находите, Николай Афанасьевич? – спросил вдруг Ульянов задумчиво. – Ранее я как-то не обращал на это внимания.
Я мысленно усмехнулся этому «ранее» – словно спутник мой был вполне взрослым мужчиной. Между тем, «ранее» для него могло означать лишь гимназические годы – а что ж гимназисту задумываться об окружающей его жизни? Студент наш, разумеется, не заметил некоторой комичности своих слов и столь же задумчиво продолжил:
– Это я к тому, Николай Афанасьевич, что буржуазность экономических отношений все увереннее начинает вторгаться в крестьянство. Я уже об этом читал, а тут и сам наблюдаю…
– Помилуйте, Володя, – сморщился я, – тут у нас такие дела творятся, а вы мне про экономические отношения. Но уж коли о том зашла речь, прошу иметь в виду, что очень я не люблю слово «буржуазность». Как услышу – сразу какие-то буржуазные гадости мерещатся, революции всякие, «онемевшие для высокого чувства сердца буржуазной Европы». Это не я придумал, это я у Лескова вычитал, в романе «Островитяне». Есть же хорошее русское слово – «предприятие», есть слово «предприниматели», все лучше, чем «буржуазия».
– Если говорить честно, Николай Афанасьевич, мне что в лоб, что по лбу – все едино. Ну пусть будет по-вашему – «предприниматели». Я не о том. Вот скажите: разве, к примеру, мельник Яков Паклин – крестьянин? Да нет же, настоящий фабрикант, если угодно – предприниматель. С наймитами, со своей фабрикой мукомольной. И смотрите, ведь даже Феофанов, хоть и убийца, а ведь новый человек, нарождающийся тип. По складу ума, по сухости своей и энергичности, по тому значению, которое придает деньгам. Для него земля – это уже даже и не земля, а те самые пунктиры и линии на чертеже, который нарисовала убитая Луиза и который Феофанов, как ни пытался, так и не сыскал. Пунктиры и линии – а на самом деле суммы денежные. Вот он, Николай Афанасьевич, современный тип сельского жителя. И друг ваш, Артемий Васильевич, я голову готов прозакладывать, такой же. Ну, может быть, чуточку лучше – потому что не готов он ради денег на убийство пойти.
– Бог с вами, Володя… – Я почувствовал себя уязвленным. – А меня вы в этом случае каким же типом числите? Я ведь вроде бы еще не помер. И тоже сельский житель. Но спросите – да вот хотя бы у матушки вашей, Марии Александровны, – спросите у нее, был ли я хоть в чем-то нечестен? Бывали ли нарекания в мою сторону – от нее ли, от Любови Александровны, или же от Александра Дмитриевича покойного?
– Да что вы, Николай Афанасьевич, у меня и в мыслях не было вас обидеть! – воскликнул Ульянов. – Вы, конечно же, человек честный до щепетильности! Но – не обижайтесь только, хорошо? – вы, Николай Афанасьевич, уходящая натура. Исчезающий тип. Вы прошлому принадлежите, а вот Феофанов – будущему.
– Ну, знаете ли, – возмутился я, – по-моему, вы плохо читали вашего Чернышевского. Помните, в «Похвальном слове Марье Алексеевне» он укоряет мать Веры Павловны, что она делит людей только на два разряда – дураков и плутов? «Кто не дурак, тот плут… а не плутом может быть только дурак». По мысли Чернышевского, такая точка зрения принадлежит прошлому. Между тем, этой же точки зрения придерживается и господин Феофанов, а значит, и ему место – в прошлом. Но ежели вы считаете, что за ним будущее, ежели будущее, по-вашему, таким вот подлецам принадлежит, так я, ей-богу, не хочу в это будущее! Тогда, право, уж лучше в прошлом жить да с ним и уйти!
Владимир не ответил, и я почувствовал, что у него нет никакого желания продолжать разговор, тем более что я использовал в качестве артиллерийского снаряда его же любимого Чернышевского. Впрочем, я и сам не испытывал желания длить эту беседу. В конце концов, резкие слова Владимира были продиктованы, скорее всего, юношеской максималистичностью, проявления которой я то и дело наблюдал в моем молодом друге.
Я завез нашего студента в усадьбу, а уж потом отправился к себе.
Дома меня встретила Аленушка.
– Ну что, папенька? – спросила она, едва я вошел. – Затравили шатуна?
– Шатуна? – Я растерялся. Вот ведь как получилось – о медведе я и позабыл вовсе. Посмотрел в глаза дочери и вдруг ответил со всею убежденностью: – А пожалуй что затравили.
– Вот славно! – воскликнула радостно Аленушка. – А то и гулять-то боязно было!
– Гулять… – проворчал я с деланной строгостью. – Гулять вам, уважаемая Елена Николаевна, осталось всего неделю с небольшим – десятого числа извольте отправляться в гимназию…
Дочь моя отцовской строгостью нисколько не была обманута. Засмеялась, чмокнула меня в щеку и
