Опознание — одна минута, один пристальный взгляд. Потом человек указывает пальцем: «Вот этот!» — или отрицательно качает головой.
Но готовится оно долго и тщательно. Малейшая оплошность, забытая деталь — и преступник может получить в руки козырь, который потом использует на суде. Прежде всего — подобрать добровольцев. Показывать опознаваемого полагается не в одиночку, а вместе с несколькими другими, схожими с ним по комплекции, возрасту, росту, чтобы потерпевший или свидетель имел свободу выбора. Затем — внешний вид подозреваемого. Нельзя привести его из камеры предварительного заключения как есть без ремня, без шнурков в ботинках, обросшего трехдневной щетиной. Дошлый уголовник способен сослаться на то, что по этим «разбойничьим» признакам опознающий и выбрал именно его. Даже посадить преступника среди остальных надо не как-нибудь, а «по собственному желанию», чтобы не было потом нахальных разговоров, будто следователь нарочно поместил его в середке и шепнул об этом потерпевшему.
Словом, возни много. А само опознание — один взгляд, одно «да» или «нет», иногда «не знаю»...
Стрепетов ждал, когда освободится кабинет главврача (не в палате же устраивать представление). С ним был Савелов и двое бригадмильцев, согласившихся помочь. Ждали в маленькой комнатке с окном в стене, закрытым изнутри ставнями, двустворчатыми, как воротца. На одной створке было написано «Не сту», на другой — «чать». Под надписью на стуле с потрескавшейся клеенчатой обивкой маленькая старушка связывала и никак не могла связать в узелок голубую трикотажную кофточку, такую же юбку и стоптанные узенькие туфли. По ее щекам катились быстрые мелкие слезинки, пальцы прыгали. Все старались не смотреть в ее сторону и все-таки смотрели. Кого привезли сюда сегодня? Дочь, попавшую под машину? Внучку со сломанной ногой? Наконец старушка утерла лицо своим узелком и зашаркала к двери.
Стрепетов покосился на Савелова. Синяк со щеки сошел. Только вокруг глаза, если приглядеться, заметен зеленоватый ореол. «Надо будет посадить к свету правым боком», — профессионально отметил он про себя и, сунув напряженные руки в карман, стал к окну.
За окном был заснеженный больничный скверик, полосы угольно-черных, подстриженных щеточкой кустов, голубое небо, неисчислимые сосульки, висевшие по крышам плотно, как ледяная бахрома.
«Может быть, все-таки надо было войти?»
...Он в тот раз дошагал до дома Савелова и приостановился на минуту, взглянув на освещенное окно. От бессильного ожидания в райотделе в нем поднималось тихое бешенство, и он решил поговорить с парнем начистоту. И вот приостановился на минуту. И увидел на занавеске тень незнакомой головы и плеч. Что-то длинное, темное взметнулось вдруг дугой над этими плечами. «Девушка», — понял Стрепетов. Перекинула за спину косу. Вспомнилась изящная рамка из четырех лакированных палочек, скрепленных по углам, как бревна в венце сруба. Рамка стояла на столе Савелова, и из нее смотрела и смеялась чему-то девушка с толстой косой на груди. «Нинок, верно ли я запеленговал сигнал бедствия? Теорема доказывается так...»
Стрепетов круто повернулся и пошел назад.
«Ну вот. Ко всему прочему он еще и влюблен. Она, надо думать, тоже. Веселенькая история!»
Он яростно подшиб ногой обломок лыжной палки. Палка упала далеко впереди на мостовой.
...Здоровенный санитар — такому бы на Канатчиковой психов усмирять — объявил, что кабинет свободен.
И вот Стрепетов сидит за старинным, на львиных лапах, столом главврача. Вдоль длинной стены в ряд — Савелов и бригадмильцы. У другой понятые — медсестра и дюжий санитар. Он жадно изучает ребят, силясь угадать, который. Будто это в него, санитара, стреляли ночью из пистолета. По знаку Стрепетова дверь открыли. Вошел Ковров. Мельком кивнул он следователю и, стукнув костылем, нетерпеливо развернулся к стене. Стрепетов деревянным голосом произнес то, что положено в таких случаях:
— Проводится опознание. Прошу предъявляемых ничего не говорить без моего предложения. Опознающий, посмотрите внимательно на предъявляемых и скажите, известен ли вам кто-либо из них, и если да, то при каких обстоятельствах вы его видели и по каким приметам узнаете.
Ковров и Савелов смотрели друг на друга, глаза в глаза, сцепились — не растащишь. В комнате стало очень тихо. Бригадмильцы напружинились, опасаясь, как бы чего не произошло.
«Ну, вот и все», — вяло подумал Стрепетов.
Костыль снова стукнул, Ковров отвернулся от Савелова и, скаканув раз-другой, тяжело сел в кожаное кресло перед столом.
— Значит, работаете, товарищ следователь? Ста-ра-аетесь? — спросил он, язвительно заламывая бровь.
— Стара-аюсь.
«Недолго уже тебе говорить «товарищ». Савелова ты утопишь, но и сам «гражданина» запоешь. Недолго! Поймает Нефедов Ваську Хромова, и загремите вы у меня оба, сукины дети!»
И он впервые взглянул на Коврова, ничего не скрывая, не прячась за личиной простачка.
Тот передернул плечами, поиграл завязками халата.
— Плохо работаете, — деланно-лениво протянул он. — Натащили каких-то сопляков. Никого из этой компании в жизни не видел.
Коротко передохнула медсестра. Санитар разочарованно причмокнул. Савелов рванулся, набрал воздуху — и промолчал.
Медленно, преодолевая сопротивление тишины, Стрепетов взял авторучку и с пустой головой начал писать:
«Внимательно осмотрев всех предъявленных в помещении больницы при дневном свете, показал, что никого из предъявленных лиц опознать не может, так как раньше их не видел».
Механически подвинул протокол Коврову, пометил ногтем, где расписаться.
Он не успел еще ни обрадоваться, ни вспомнить о проклятой единице, которая теперь бог знает сколько времени будет торчать в своей графе Ковров поднялся и, размашисто ставя костыль, заскакал к выходу. В дверях обернулся, взгляд его задержался на Савелове.
— До скорого свидания, — обещающе произнес он. — Послезавтра выписываюсь!
И внезапно за внешне нейтральными, лишь в интонации содержащими намек на угрозу словами Стрепетов явственно услышал: «Ну, я тебя, гада! Дай только добраться!» И всплыли не то чтобы забытые, но заслоненные другими фразы: «Каждому овощу...», «Придется искать самому».
«Ах, сволочь!»
Закон ему был не нужен. Он желал расправиться с парнем по-своему.
Удаляясь, звучал в коридоре костыль.
«Я буду в райотделе до девяти», — сказал он Савелову на прощание. И это было все. Последний шанс, который он мог ему дать. Сегодня Савелов еще мог принести пистолет сам. Это была бы явка с повинной. Завтра уже Стрепетов должен будет его изобличать. А как предотвратить то, что может последовать после выписки Коврова?
Четверть девятого. Время то тянется убийственно, то вдруг — стоит о нем забыть — делает резкий скачок.
«Время... В сущности, что оно такое? Плетется, катится, летит», — говорим мы. Приделываем времени то колеса, то крылья... Все субъективно. Минута, что тянется сейчас для меня, незаметно мелькает для другого. А стрелки везде ползут одинаково. Их двигает не время, их двигают хитрые механизмы. Они отсекают от времени условные кусочки. Нет, в самом деле, мы ничего не знаем о времени. Звук слышишь, пространство в какой-то части можешь охватить глазом. А как мы воспринимаем время? Чем? Нет никакого органа в человеческом теле. Единственное известное нам свойство его — никогда не возвращаться. И еще — что оно растягивается при высоких скоростях. Теоретически...»
Половина.
«Если Савелов не придет сегодня, он не придет и завтра. А послезавтра... Ну что я могу сделать? Только сидеть и ждать, пока секундная стрелка пробежит тридцать кругов.
