не ощущали себя, приезжая в Москву — и шире: в Россию — ни беженцами, ни представителями другого, часто враждебного государства. Проявления бытового национализма, конечно, были и тогда, но они не подкреплялись государственными установками. И тем более не могли перерасти в антагонизмы политические.
Теперь же мы живем в этом отношении на пороховой бочке. А заигравшиеся в политические игры негодяи еще и норовят поднести к ней зажженный фитиль.
20. РОМА
Рома с самого раннего детства был странным ребенком. «Странным» это, пожалуй, мягко сказано. Он был психически больным. Как правило, такой факт становится очевидным для родителей в последнюю очередь. И это понятно. Слишком страшно произнести слово «шизофрения» по отношению к своему сыну. Слишком безысходно.
Но у Роминых родителей хватило мужества посмотреть на болезнь ребенка открытыми глазами. С пяти лет он постоянно наблюдался у психиатра, стоял на учете в районном психо–неврологическом диспансере и периодически лежал в больнице.
Но потом разразилась перестройка, и одной из ведущих тем в нашей печати стала тема советской карательной психиатрии, действительно серьезная и для людей, прошедших через этот кошмар, болезненная. Однако тут же нашлись и любители подразаботать на
Помнится, на всемирном психиатрическом конгрессе в одной из европейских стран мы, еще не успев заглянуть в программку, поняли, какие доклады будут делать наши отечественные
Вы думаете, это лирическое отступление? — Отнюдь! Дело в том, что важнейшим последствием разоблачительной кампании стала дискредитация психиатрии вообще и детской психиатрии (которая уж никакого отношения к карательной не имела!) в частности.
И на судьбе Ромы это все не замедлило сказаться. Школу он, находясь на домашнем обучании, не посещал, друзей в силу психических особенностей не имел и заполнял свободное время газетами и телевизором, жадно поглощая все то, чем тогда пичкали неискушенного обывателя. Вскоре мальчик наотрез отказался принимать лекарства, которые годами поддерживали его в более или менее стабильном состоянии, заявив, что это психотронное оружие. Родители пытались всеми правдами и неправдами впихнуть внего нужные таблетки, но он разгадывал их хитрости и кричал, что они нарушают права человека. А врача, который искренне волновался за его здоровье, в глаза назвал чекистом и сказал, что больше не придет к нему никогда.
И в самом деле не пришел.
Жизнь Роминых родителей — и без того несладкая — превратилась в кромешный ад. Состояние больного подростка резко ухудшилось, он не пускал в дом учителей, тема карательной психиатрии стала основным содержанием его бреда. Себя он теперь мнил диссидентом, которого за его вольнолюбивые убеждения довели до инвалидности. Районный врач в этом бреду представал генералом КГБ. Ну, а папа с мамой — агентами, в задачу которых входило выведывать информацию у сына и планомерно разрушать его психику.
Визит к врачу, понятное дело, приравнивался к допросу, так что об этом теперь нельзя было даже заикнуться, но родители все же в особо трудные минуты потихоньку обращались к «генералу», и тот по старой памяти давал им советы, как справиться с разбушевавшимся «инакомыслом».
Но потом Рома вырос, и его карту перенесли во взрослый психо–неврологический диспансер. Там врач уже при всем желании не мог дать заочный совет родителям, потому что никогда не видел своего пациента. А когда Роме исполнилось шестнадцать, он пришел в диспансер, но вовсе не для того, чтобы посетить врача, а чтобы… сняться с учета. Ведь по новым демократическим правилам учет у псхиатра стал делом добровольным. Если, конечно, больной не социально опасен и не угрожает собственной жизни. Ну, а кинется на кого–то с ножом или в петлю полезет, тогда другое дело. Жертве, правда, такая логика вряд ли придется по вкусу, но на всех не угодишь. Идеал, как известно, недостижим.
В общем, Рома числился теперь в здоровых. При этом он перестал мыться, застегивать штаны, выходить на улицу, разговаривать. О какой–либо работе, даже самой примитивной, не могло быть и речи. А вопрос о деньгах стоял уже очень остро, потому что снятие с учета автоматически повлекло за собой снятие инвалидности, и семья лишилась пособия. Которое, между прочим, играло не последнюю роль в бюджете, поскольку Ромина мать неотлучно находилась при сыне и зарабатывал только отец.
Вскоре отец, которому не было пятидесяти, умер от обширного инфаркта. Мать обменяла двухкомнатную квартиру на однокомнатную и надеется, что вырученных денег ей с сыном на несколько лет жизни хватит. О дальнейшем она старается не думать, ведь тогда неизбежно придется представить себе будушее, в котором Рома останется один…
О правах человека и тем паче о карательной психиатрии с этой женщиной лучше не заговаривать. Она может стать социально опасной.
ВМЕСТО ПОСЛЕДНЕЙ ИСТОРИИ
Наверное, сразу возникает вопрос: почему «вместо»? Где последняя история?
— Да в том–то и дело, что этим историям, нет конца. У нас и было их накоплено в голове гораздо больше, чем вы прочитали, а уж сколько новых появилось за время написания…
Мы не рассказали про девочку, которую украли, чтобы потребовать с родителей выкуп.
И про мальчика, который оказался за границей, потому что его отец, владелец инвестиционной компании, ограбил массу людей (в том числе приятелей) и бежал от кредиторов, но был настигнут на другом континенте наемным убийцей.
И про маленького затворника, который месяцами живет с гувернером в загородном коттедже, не смея шагу ступить за ворота.
И про игрока, проигравшего в рулетку квартиру, машину и дочь.
И про ребенка, который стал инвалидом, потому что у родителей не нашлось денег на его лечение.
И про подростка, затянутого в секту.
И про детей, чья мать свихнулась на почве оккультизма.
И про компанию старшеклассников, которые не вернулись с дискотеки, потому что их там расстреляли бандиты, выяснявшие между собой отношения.
Об этом и о многом другом мы не рассказали вовсе не потому, что торопились закончить книгу или нам было лень. Нет! Просто, как нам кажется, для людей с неповрежденной совестью и сказанного довольно. Остальным же (надеемся, их число невелико) хоть двести историй расскажи — они не дрогнут, у них на все найдется ответ. Но на них мы и не рассчитываем.
— Вам–то хорошо, — уныло возразит представитель воображаемого большинства. — Вы пишете, выступаете. А я… что я могу?
Скажет — и успокоится, оправдав своей немощью попустительство злу.
Вопрос «что я могу?» стоит задать себе не риторически, а всерьез, чтобы, собрав силы, сосредоточившись, получить от себя же настоящий ответ. Ответ, который будет проекцией ответственности.
Груз ответственности не только бремя, но и защита.
Посмотрите на черепаху: она еле тащится под тяжкой ношей своего панциря. А сними с нее панцирь —
