Движение по грейдеру оказалось далеко не столичное, кроме нашей машины, ни впереди, ни сзади, не наблюдалось ни одной…
Птица выставил на лежалый камень две стеклянные бутылки и одну пластмассовую, отошел в сторону, и скомандовал:
— Давай!
— Подальше-подальше, — сказал ему я.
Тот послушно попятился.
— Обрез дергает сильно, ты держи его покрепче.
Я сжал обрез крепче и выстрелил.
Наверное, попалась дробь, — стеклянные бутылки с коротким звоном рассыпались на осколки, а пластмассовая — исчезла с глаз долой.
— Молоток! — воскликнул Птица. — Только бутылок у меня больше нет.
— Все, — облегченно сказал я, — давай меняться.
Положил на крыло машины обрез, и принялся раздеваться…
Я умею подносить снаряды к пушке и теоретически знаю устройство акваланга. Нас когда-то в незапамятные времена водили на стрельбище, раз в три месяца, и выдавали по десять патронов, для поражения мишени.
Я не помню, поражал я ее или нет, — по-моему, не очень. Палил куда-то, в сторону нарисованного человечка. Без всякого интереса.
Откуда же тогда это странное желание?.. Холодок уверенности внутри, прищуренный взгляд, ощущение приклада в ладони, — как продолжения руки. И отношение к этой двустволке с отпиленными стволами, — как у плотника, к своему рабочему топору.
Развейся, наваждение…
Птица аккуратно свернул мою тельняшку и завернул ее в газету, в три слоя.
— Простирнуть только немного, — сказал он. — У нас с тобой фигуры одинаковые… У меня дома — десантный камуфляж. Тельняшки только не было. Что камуфляж без тельняшки, — пустое место.
Я же красовался перед ним в коричневой ковбойке, джинсах и кроссовках на босу ногу. Тоже, как из дома моделей.
По грейдеру мы ехали молча. Так, изредка обмениваясь короткими фразами. Должно быть, каждый из нас переживал свою удачу.
Лес сменялся картофельными, пшеничными и капустными полями. Кое-где паслись разморенные солнцем коровы. Несколько раз мы проезжали насквозь деревни, где грейдерная дорога превращалась в асфальтовую. Деревни, как деревни, — все деревни похожи одна на другую. Встретилось, конечно, пара человек с берданками через плечо, — в остальном, полностью пасторальный пейзаж.
— У вас здесь, тишь, гладь, да божья благодать, — сказал я. — Может, все придумали, насчет смертяков и прочих военных проявлений? Для разнообразия… Чтобы жизнь — малиной не казалось?
— Здесь владения батьки Трифона, — он мужик крутой, сельский, любит во всем порядок. Чужие батьки сюда не суются, знают, кроме неприятностей им ничего не обломится.
— Какого еще батьки!? — изумился я.
— Обыкновенного… Да ты что, не в курсе?.. Ты откуда родом?
— Еду со станции Кульсары, там есть река Эмба, — сказал я. — Слышал?
— Нет, — ответил Петух, — это что, Казахстан?
— Наверное.
Там не только река, через которую не может переплыть ни одна лодка. Плывет, плывет, — сколько ни плывет, все равно этой реки переплыть не может… Там еще есть дед Харон, так мы его прозвали… Единственный, кто преодолевает водную преграду без труда, вместе с содержимым своей посудины, — будь то продукты или кое-какие люди. И туда, — и обратно… Хороший дед, правильный, — с бородой, и порядком уставший от жизни. Полюбивший свое одиночное пожизненное заключение.
— Так в вашем Кульсары, что, — батьковщины нет?
— Вроде нет.
— А кто там у вас всем заправляет?
— Выбираемая нами демократическая власть, — сказал я, закуривая. — Слуги народа. Наши, то есть… В общем-то, я не знаю, кто. Никогда об этом не задумывался.
— У нас — батьки… Это, как председатели колхозов когда-то. Но каких председателей турнули, какие председатели сами батьками стали… Ну, это когда у батьки своя территория, свои вооруженные силы, даже у некоторых, которые побогаче и покруче, есть свои деньги… Ну и, у каждого свои порядки, конечно.
— Ничего себе, — сказал я.
— Наши батьки — мирные, — гордо сказал Птица, — порядок во всем любят, степенность. Оброк небольшой, никого особенно не напрягает.
— Какой оброк? — опять изумился я.
— Обыкновенный, — сказал Птица, — с хозяйства… Ну это, как раньше налог… Нам-то, скажи, какая разница, кому налог платить, батьке или государству. Или как он называется: оброк или налог. Суть-то одна… Теперь — двадцать процентов, и все… Говорят, самый маленький оброк в Европе.
— Что, по всей Европе оброк? — не поверил я.
— Может, и по всей… Мы за батькины границы не суемся… Там черте че творится. Без полбутылки вообще не понять, что происходит. У нас никто не понимает… Вот, смертяки идут оттуда.
— Что, граница есть, и пограничники?
— Граница есть, кто ее знает… Ну, и стража, конечно. Но, в основном, по дорогам… За ней — атаманы, вольные разбойники. Но у батьков с ними перемирие. Они к нам не суются, мы — к ним… Так что ты прав, — у нас тишь да благодать.
— Даже пионерский лагерь?
— А как же!.. Там, знаешь, какое озеро! В деревне купаться ребятам негде, видел нашу речку, — по колено в любом месте перейдешь. А там, — хочешь, рыбу лови, хочешь, на водных лыжах, хочешь, лежи на пляже и загорай. В прошлом году я туда четыре машины песка привез, — это только от нашей деревни. Михеевка грибы им сколотила и водную дорожку. Правда, дорожка та дуба тут же дала, воду не держит… Трифон свою дачу поставил невдалеке… Замечательное место.
Место, впрямь, оказалось на загляденье.
Солнце склонялось к западу, и повисло недалеко от верхушек дальних деревьев, когда мы выехали к воде.
Это было голубое, ласковое озеро, — примерно с километр в длину и в ширину, — среди соснового, подходившего прямо к берегу, леса.
Дорога, опять ставшая колеей, с пожухлой травой в середине, тянулась какое-то время вдоль берега. Потом я увидел с десяток обыкновенных деревенских домов, но без огородов, сараев и собак на привязи. Да и стояли они почти вплотную друг к другу. Несколько в стороне виднелось истоптанное футбольное поле и волейбольная площадка, с прогнувшейся почти до самой земли изрядно порванной сеткой.
— Приехали, — сказал Птица. — Ты, если хочешь, вылазь… Мне на склад, а потом — обратно. К вечеру нужно домой успеть, потом на танцы.
— А как же «простирнуть»? — спросил я.
— Успеется, — бросил он, — ты же не заразный.
— Тогда прощай, Птица… Может, еще встретимся, — протянул я ему руку.
— Ты, слышал, идешь в Москву? — спросил он.
— Да, — согласился я.
— Безумству храбрых… — сказал он. — Я никогда не был в Москве.
— Если всего бояться, в жизни никогда не случится ничего хорошего, — почему-то сказал я. Так, пришло вдруг в голову, и сказал.
— С чего ты взял, что я чего-то боюсь.
— Ни с чего… Это я, скорее, про себя… Вдруг, догадался… Ну, бывай.
Вода была теплая, почти такая же, как в той речке, похожей на море. Жаль, со мной не было мыла,
