она меня, мой отчаянный зов.
И она вышла ко мне через две минуты.
Глаза и губы девушки смеялись. Кажется, не умеют они по другому, не умеют не улыбаться.
— Почему такой шум? — спросила девушка, словно ждала меня, и даже без удивления, что я здесь.
— Подскажите мне другой способ, — ответил я, волнуясь от собственной наглости.
— Вам самый простой? — она смеялась.
— Хотя бы.
— Нормальные люди спрашивают адрес, телефон.
— А я ненормальный.
— А вон идет нормальный милиционер.
Она оглянулась. Поигрывая палочкой, величественный, подчеркнуто медленный в походке, неотвратимый, как само наказание, шел к нам Сам Инспектор.
— Вам, кажется, надо удирать.
— А вас поймают как соучастницу, поведут на покаяние. Разве я могу бросить одну… Спасайтесь, еще не все потеряно.
— Все равно весь переулок видел, какой тарарам вы устроили.
— Бежим, пока не поздно, — трагическим тоном сказал я, увлекая девушку в открытую дверь.
Машина, подгоняемая пронзительным орудовским свистом и криками разочарованных болельщиков, рванулась прочь. Двое парней двинулись к нам. Один из них что-то крикнул, подняв руку.
— Это мой школьный товарищ, — пояснила вдруг девушка.
Она сказала: «Это мой школьный товарищ», хотя их было двое.
Но потревоженный переулок, инспектор, мальчишки, деревья, голуби, кот и солнечные зайчики — все отлетело назад…
У меня такой прыти, насколько я помню, раньше не было.
Так лихо, мгновенно вызвать, найти, увезти незнакомую девушку! Знай наших!
— Как вы сюда попали, а?
— Не спрашивайте… Священника привез.
— Этого еще не хватало. Кто же вы, таинственный человек?
— Я физик из ящика.
— Не верю! — Она засмеялась.
Машина летела в закрученный гулкий туннель. Белые фонари на потолке сплелись в каскад белых линий. Сбоку шальной, ревущий поток автомобилей.
— Кто же вы? — она хотела пересилить и гул и грохот.
— Я физик.
— Не верю!
«Верю! Верю!» — подхватили каменные стены, стремительные гулкие решетки. Замерло и оборвалось эхо вместе с гудящим позади, мгновенно померкшим туннелем.
— Как хорошо…
Ее глаза подсвечены испугом. Она взволнованно дышит. Ей весело и жутко, так мне кажется, потому что перед нами гордый полет эстакады, а скорость… Ой, какая скорость!
Внизу нескончаемый город, изогнутая плавно река. И ветер задыхается в окнах от яростного бега.
— Ой, как быстро!
Кто-то в милицейской форме грозит нам полосатой волшебной палочкой. Тогда мы тихо спускаемся в мохнатый зеленый коридор. Он шлепает густыми ветками о крышу, он темен и влажен. Я чувствую, вижу по лицу девушки, как ей хорошо.
Это, наверное, так романтично, посмеиваюсь я про себя.
Ворваться на темной, сверкающей фарами лошади в наивно-зеленый переулок, всех переполошить ради нее, только ради нее.
Девушка смотрит на меня. Она задумчива. Девушки любят музыку. Я включаю радио. Ветки шуршат по нашим стеклам… Где-то в непонятном лабиринте улиц-аллей, в котором я безнадежно заблудился, появилась хрупкая, как стекло, незнакомая песенка.
Женский печальный голос неторопливо, точно боясь высказать все и желая высказать все, но боясь обидеть кого-то своей обидой, молил, уговаривал, тая в глубине своей неутешную девичью беду.
Миленький ты мой… –
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе женой.
Память у меня великолепная. Стихи я запоминаю с лета. Наивные слова песенки звучали вдруг с непонятной, непосильной, казалось, для них, растерянной грустью.
Начали зажигаться верхние фонари. Свет шел от них в мелькании ветвей, делая мостовые загадочно-пестрыми, лицо девушки переменчивым, затаенным. А голос пел:
Потемнело. Девушка вздрогнула. Я закрыл окно.
жаловалась, просила незнакомая песенка.
— Она же плачет, — вдруг еле слышно сказали губы девушки.
