диске Батори, в моей голове. Я боюсь, что просто не смогу двинуться, если эту песню споёт кто-то другой. Но вместо этого я говорю вслух другое:
— Вы ведь не уничтожите потом «волков», правда?
— Конечно, Лили. О чём вы говорите…
Пол почти голый, но всё же валяется несколько чёрных от старости обломков досок, какие-то листья, ветки. Батори неторопливо, рассчитанными движениями отгребает их носком сапога по углам. Эльза перебирает струны, настраивая гитару.
— А дождь не помешает? Тучи…
— Через полчаса или час их сгонит ветер, — равнодушно говорит Батори, отпинывая последние деревяшки. Я закрываю глаза, прислушиваюсь к тихой, нежной мелодии, играющей подо мной. Она стала более явственной. Мне удалось настроиться или тучи начинают расходиться? Я не знаю, но эта мелодия будоражит меня, я начинаю дрожать.
Минут двадцать ничего не происходит. Я слушаю Сердце. Эльза затихает, добившись от гитары нужного звука. Неподвижно стоит где-то здесь Батори. Мы все ждём. Даже воздух в разрушенной кузне, кажется, ждёт.
— Пора, Лили, — наконец, произносит вампир. Я слезаю с наковальни, подаю ему плащ — так, с плащом в руках, он и отходит в темноту, к стене. Луна заглядывает в дверной проём, высвечивая длинный, косой параллелограмм на полу, почти доходящий до наковальни. Эльза чуть подвинулась, чтобы не мешать свету струиться в кузню свободно. Я выхожу на освещённое место, оборачиваюсь туда, где спрятано Сердце. Неужели сейчас? Я даже не знаю, готова или нет!
Эльза перебирает струны, и мои нервы привычно натягиваются. Я глубоко вздыхаю, поднимая руки — нет, давая им взлететь, как бледным птицам. За перебором следует аккорд, и голос — такой знакомый, голос из моей головы, голос юноши с диска Батори — выводит первое слово, словно призыв:
Я делаю первый шаг.
Я падаю в реку.
Я прыгаю с края крыши — и меня подхватывает восходящий ветер.
Я маленькая, крохотная, тоненькая, невесомая. Мои ноги босы, на мне — пижама. Я лечу, подхватываемая ветром, и приземляюсь на серебристом шифере соседней крыши. Там, внизу, поднимают белёсые глаза бледные лысые упыри. Они ворчат, они шевелятся, они приходят в движение. Они идут на крышу, но я уже на другом её краю, и мои пятки толкают край крыши прочь, вниз.
Я прыгаю, и лечу, и бегу, и снова прыгаю, а в бесконечных восьмиэтажных домах просыпаются упыри, и бредут, шатаясь, наверх, и набирают скорость, и выскакивают, наконец, из окон дворницких, протягивая ко мне длинные белые руки, но я уже снова прыгаю, и снова лечу, и снова бегу — наперегонки с теми, кто проснулся и бросился по лестницам наверх в следующем доме.
Я танцую, и юбки мои взмётываются крыльями, плещутся волнами, распускаются гигантскими цветами. Качаются, тоненько звенят в моих ушах серьги, сверкают браслеты на руках. Я изгибаюсь, извиваюсь, выворачиваюсь и тут же упруго, свободно распрямляюсь. Я качаю бёдрами, бью бёдрами, трясу бёдрами. Руки мои — змеи, руки мои — птицы, руки мои — ветви.
Я погружаюсь в воду, лёжа, распластавшись, я опускаюсь, я всё ниже, и вода всё прозрачнее, и круглощёкая луна заглядывает сквозь неё в моё бледное лицо. Холодные водяные пальцы моют, полощут, выбеливают мои волосы, мои глаза, мои щёки, мои губы.
Я прыгаю, и лечу, и бегу, и скольжу, и верчусь, и выгибаюсь, и погружаюсь, погружаюсь, погружаюсь.
Крыша блестит за крышей, провал чернеет за провалом. Бегут, хрипят, тянут руки упыри.
Рвёт, дёргает нервы песня.
Леденит лёгкие, бронхи, желудок речная вода.
Вот и последняя. Там, за ней, лес, и в лесу — башня. Мне не долететь, но женщина, что стоит рядом, может отвести меня — если ей понравится танец. Если же нет — я оглядываюсь: все крыши покрыты бледной, злобной, колышущейся массой. В этом доме упыри пока спят, и крыша свободна, но стоит женщине уйти, и они проснутся.
Как красива эта женщина! Так прекрасны бывают только матери. Кожа её светится жемчугом, волосы блестят серебром, глаза сверкают — я не помню, где видела ещё этот яростный, пронзительный голубой свет, но он и знаком, и прекрасен, и пугающ.
— Танцуй! — говорит она. И я танцую. Я кружусь по крыше, то ближе к краю, то дальше, я прыгаю, я взмахиваю руками, я трепещу, я дразню, я угрожаю, я нежна, я дика, я счастлива — и она улыбается мне, ей нравится! Она берёт меня за руку — мы прыгаем вместе — под нами проносятся страшный чёрный провал улицы и колючие верхушки деревьев — приближается огромное окно, и я падаю на каменный пол, и поднимаюсь, озираясь. Здесь темно, и холодно, и грязно. На пол ложится свет из окна — нет, двери, и в этот свет вступает мужчина. У него большие чёрные глаза, толстые красные губы, но я тут же забываю о его лице, учуяв его кровь под покровом крепкой, но всё же такой соблазнительно тонкой кожи. Сколько в нём крови, сколько в ней силы! Я втягиваю воздух то носом, то ртом, словно пытаясь поймать не только запах, но и вкус. Он что-то говорит мне, но я понимаю только одно — передо мной добыча, лакомая, сытная. Ей нужно вспрыгнуть на холку, и прокусить вену возле уха, и лакать, сосать, хлебать тёплую пряную жидкость. Мягким охотничьим шагом я трушу вкруг него, набирая потихоньку скорость, готовя мышцы и суставы к прыжку, руки — к захвату, челюсть — к укусу. Он поворачивается и поворачивается следом за мной, он говорит и говорит, но я не слышу, не понимаю, и не хочу ни слышать, ни понимать. В моём горле что-то клокочет, мои губы расползаются, обнажая клыки и резцы. И, когда я почти готова прыгнуть — пусть спереди, сбоку, уже не важно, я не сомневаюсь в успехе — он вдруг выхватывает нож и взрезает себе тыльную сторону ладони. Протягивает мне — словно для поцелуя — и я, взвизгнув, заскулив, кидаюсь к нему, падаю на колени, хватаю его кисть обеими руками, припадаю к сочащейся красным, тёплым, солёным ране, как младенец к материнской груди, я пью, лижу, высасываю, дрожа от жадности, нежности, счастья. И, насытившись, напившись, наполнившись блаженством, я поднимаю к мужчине счастливое лицо и улыбаюсь в ответ на его улыбку, одновременно ласковую и торжествующую.
И только теперь чувствую, что мою шею обхватывает серебряными монетами и звеньями то ли ожерелье, то ли ошейник.
Примечания
1
Прёмзель — немецкое название города Пшемысль.
2
