Журнал «Если» 2002 № 1
Айзек Азимов
Взгляд назад
Если Эммануэль Рубин и знал, как рассуждать без назидательности, то умело это знание скрывал. — Когда пишешь рассказ, — вещал он, — то первым делом нужно придумать окончание. Конец рассказа есть окончание лишь для читателя. Для писателя же это самое начало. И если ты во время работы не будешь каждую минуту совершенно точно знать, куда именно движешься, то не попадешь никуда — или куда угодно.
Юный гость Томаса Трамбуля, приглашенный на этот ежемесячный банкет «Черных вдовцов», не сводил с Рубина глаз, зачарованно следя за подергиванием его клочковатой седой бороденки и поблескиванием толстых очков, и обоими ушами впитывал его уверенный и раскатистый голос.
Гость же являл собой молодого человека чуть старше двадцати, весьма худого, высоколобого, но с маленьким подбородком. Его одежда почти сияла чистотой, словно он ради столь знаменательного события разорился на новенький костюм. Звали его Милтон Питерборо.
— Означает ли это, что сперва нужно написать план рассказа, мистер Рубин? — спросил он с легкой дрожью в голосе.
— Нет! Написать-то ты можешь, если хочешь, но я этого никогда не делаю. Совсем не обязательно знать точно, какой дорогой ты пойдешь. Нужно знать лишь конечный пункт, вот и все. Как только он станет известен, то туда приведет любая дорога. Работая, нужно постоянно смотреть из конечной точки назад, именно этот взгляд и будет тебя направлять.
Марио Гонзало, который все это время быстро и ловко рисовал карикатуру на гостя, изобразив его глаза необыкновенно большими и придав им выражение детской невинности, заметил:
— Да брось, Мэнни. Такие трюки с сюжетом еще могут сойти для твоих дешевых детективчиков, но истинный писатель имеет дело с характерами, так ведь? Он создает людей, те ведут себя в соответствии со своими характерами, именно это и направляет сюжет, иногда удивляя даже самого автора.
Рубин медленно повернулся и изрек:
— Если ты говоришь о длинных бесхребетных романах, Марио, — при условии, что ты вообще хоть что-то имел в виду, — то мастеровитый автор вполне способен доковылять до конца подобной тягомотины и выдать более или менее приемлемый текст. Но книжонку типа «сам не знаю, куда иду» распознать можно всегда. Даже если простить аморфность ради каких-либо достоинств книги, тем не менее приходится прощать, а это напрягает читателя и является недостатком. С другой стороны, рассказ с лихо закрученным сюжетом, в котором все идеально притерто друг к другу, есть благороднейший литературный продукт. Он может оказаться плохим, но никогда не потребует что-либо прощать. Взгляд назад…
Сидящий на другом конце комнаты Джеффри Авалон обреченно взглянул на Рубина и заметил:
— По-моему, ты совершил ошибку, Том, с самого начала сообщив Мэнни, что сей молодой человек — начинающий писатель. И теперь Мэнни сел на своего любимого заезженного конька — на этой кляче он может плестись бесконечно. — Авалон помешал пальцем лед в своем стакане и угрожающе свел черные брови.
— Вообще-то, — ответил Томас Трамбуль, чье морщинистое лицо обрело в тот вечер несвойственную ему безмятежность, — парнишка сам захотел встретиться с Мэнни. Он восхищается его рассказиками, бог знает почему. Словом, он сын моего друга и весьма приятный юноша, вот я и решил показать ему суровую сторону жизни, приведя сюда.
— Я тоже не прочь иногда пообщаться с молодежью, — заметил Авалон. — Но меня просто трясет, когда я выслушиваю литературные теории Рубина. Генри!
Молчаливый и весьма расторопный официант, обслуживающий все банкеты «Черных вдовцов», мгновенно очутился рядом, причем создалось впечатление, что для этого ему даже не пришлось двигаться.
— Да, сэр?
— Генри, что это за странная суета?
— Обед сегодня подадут из буфета, — пояснил Генри. — Шеф приготовил различные индийские и пакистанские блюда.
— С карри?
— С большим количеством карри, сэр. Такова была просьба мистера Трамбуля.
— Я захотел карри, и сегодня обед оплачиваю я! — взвился Трамбуль под обвиняющим взглядом Авалона.
— А Мэнни не будет такое есть и станет совершенно невыносимым.
Трамбуль пожал плечами.
Невыносимым Рубин не стал, зато в громких выражениях не стеснялся. Похоже, лишь на Роджера Хэлстеда никак не повлияла рубиновская тирада против всего индийского.
— Хорошая оказалась идея насчет буфета, — сообщил он, вытер губы салфеткой и, блаженно улыбаясь, принялся накладывать себе третью порцию всего подряд.
— Роджер, если ты не перестанешь жевать, то мы начнем избиение младенцев под твое чавканье, — сказал Трамбуль.
— Валяйте, — радостно отозвался Хэлстед. — Я не возражаю.
— Ты об этом еще пожалеешь, только позже, — пообещал Рубин, — когда перец проест тебе желудок насквозь.
— И начнешь заседание ты, — добавил Трамбуль.
— Если вы не будете против того, что я стану говорить с набитым ртом, — предупредил Хэлстед.
— Тогда начинай.
— Чем вы можете оправдать свое существование, Милтон? — прочавкал Хэлстед.
— Ничем, — ответил Питерборо, у которого от неожиданности даже слегка перехватило дыхание. — Быть может, потом, когда я получу диплом…
— Где вы учитесь?
— В Колумбийском университете, химический факультет.
— Химический? — удивился Хэлстед. — А я было решил, что на факультете английской филологии. Я правильно понял за коктейлем, что вы страстно желаете стать писателем?
— Никому не запрещено стремиться стать писателем, — заметил Питерборо.
— Страстно стремиться, — мрачно буркнул Рубин.
— И что вы желаете написать? — спросил Хэлстед.
Питерборо помедлил и с легким вызовом ответил:
— Ну… я всегда был поклонником фантастики. Как минимум, с девяти лет.
— Боже… — пробормотал Рубин, демонстративно закатив глаза.
— Фантастики? — мгновенно переспросил Гонзало. — Это то самое, что пишет твой приятель Айзек Азимов? Верно, Мэнни?
— Он мне не приятель, — огрызнулся Рубин. — Он просто липнет ко мне, одолеваемый восхищением.
— Может, прекратите приватный разговор? — повысил голос Трамбуль. — Продолжай, Роджер.
— Вы уже написали что-либо из фантастики?
— Пытался, хотя пока еще ничего не предлагал издателям. Но собираюсь предложить. Я просто обязан это сделать.
— Почему?
— Я заключил пари.
— Какого рода?
