Военный человек, поди, лучше Васьки знает, куда письма писать.
Поройкову не хотелось огорчать явно гордого собой, на глазах повеселевшего Ваську, беззаботно острившего лыжи в сторону Еловой Пади. Хотя, если уж этот чукотский шаманенок немного понимал в камлании, мог бы и сам догадаться, что ни хера он толком не знает, кому и куда писать о том, что чувствует кожей. На Поройкова опять нахлынули тяжкие пустые сомнения о правильности своего поступка. Но письмо уже было надежно спрятано у Васьки за пазухой, и Поройков только без слов махнул рукой. Чукча кивнул стриженой головой в ответ и споро покатился в сторону Верхнего поселка. Внезапно, вспомнив что-то очень важное, Поройков заорал ему: «Стой! Стой!» Лыжник остановился, дожидаясь, пока Поройков с Пальмой подбегут ближе к нему.
— А еще?.. — задыхаясь от бега, спросил Поройков. — Что ты еще… про меня видел?
Чукча молчал. И по его затянувшемуся молчанию Поройков сразу понял, что он ответит. Но, слишком долго не подпуская эту мысль близко к сознанию, он еще продолжал надеяться, пока чукча не сказал севшим голосом то, чего больше всего боялся услышать Поройков: «Смерть!» С посеревшим лицом старшина отвернулся от чукчи и, не прощаясь, зашагал к лесу. Пальма, сидевшая поодаль, подошла к чукче, осторожно обнюхала рукав кухлянки. Уклонившись от руки Васьки, потянувшегося потрепать ее за ухом, Пальма, вильнув хвостом, побежала догонять хозяина.
Будто старательно прогоняя какую-то тревожную, испугавшую его мысль, чукча мотнул головой и прошептал себе под нос: «Ну, теперь, Васька, беги! Шибко теперь убегать надо!»
Кирюша
…Будто старательно прогоняя какую-то тревожную, испугавшую его мысль, Петрович прибавил ходу к мерцавшим невдалеке огонькам железнодорожного переезда. Там, у самой кромки вздымавшихся сквозь редкие сосны дюн, стояли несколько серых кирпичных пятиэтажек железнодорожников. В крайней пятиэтажке Петрович имел приличную двухкомнатную квартиру со всеми удобствами и некоторыми неудобствами в виде гулящих соседок — проводниц, смолоду истрепавшихся на молдавских рейсах. Сдаваться пенсии без боя соседки Петровича не собирались. Слухи об их славных битвах с увяданием осени и метелью зимы, с непременным участием поездных электриков, путевых проходчиков, бригадиров состав и нарядов милиции — доходили даже до заместителя начальника дороги по безопасности и режиму Полковникова. Поэтому пятиэтажка Петровича носила на железке собственное громкое имя — «Молдаванка».
Понимая в глубине души стремление соседок к вечной молодости и активной жизненной позиции, на бытовые условия Петрович, в принципе, не жаловался. Куда больше бабского разгула его доставали приметы рыночных преобразований общества, просачивавшиеся и в их обособленный железнодорожный микрорайон. Единственный продовольственный магазин в районе приватизировал бессовестный армянин с темным прошлым. Разумеется, появился он не один, а с черной тучей родственников и земляков, доставлявших куда больше беспокойства, чем все проводницы, побывавшие в Молдавии. Цены армянин заворачивал отнюдь не божеские, хотя, практически не смолкая, орал на продавщиц из подсобки: «Рая, богом клянусь, уволю к чертовой матери!»
Быстро поднявшись по лестнице, отпихнув ногой соседскую кошку, нагло обосновавшуюся на его коврике, Петрович с тревогой открыл дверь, мучимый дурными предчувствиями. В квартире было тихо. Тикал будильник, ровно гудели два холодильника, попискивали в большой клетке пухлые белые мыши. Не разуваясь, Петрович заглянул в гостиную и тут же успокоился. Кирюша спал у теплой батареи на пуховой подстилке, засунув по своей милой привычке кончик хвоста в приоткрытую пасть с желтой окантовкой. Петрович в умилении присел у дверного косяка, Кирюша поднял на него головку, посмотрел своими проникновенными желтыми глазками, и в голове Петровича тут же появилась многоплановая мысль: «Напрасно перессался, приятель. Все о`кей! Хочу жрать — неси пискунов!»
— Сейчас-сейчас, Кирюшенька! — радостно заверещал Петрович, скидывая ботинки. — Сейчас, родной, все мигом устроим — и постельку, и чаек! Минутку обождать придется!..
Нельзя сейчас было уезжать Петровичу, никак нельзя. Рейс этот в прицепном вагоне и сам по себе был не карамелькой в сиропе. Если хотя бы недели на три раньше, черт с ним, с Новым годом. А тут только встретили Новый год, Рождество с Кирюшей отметили по-домашнему, в узком кругу. Сволочи! И кому такая подлая мысль в голову стукнула? Ну, ладно бы перед Новым годом пустили бы этот вагон, пока народ к празднику торопился! В мертвый железнодорожный сезон Петрович расценил прицепку вагона исключительно в качестве персонального издевательства в русле нынешних экономических реформ и бандитской перестройки всего общества.
Глянув, как наивно и доверчиво Кирюша трется о сумку с пищавшими в истерике мышами, Петрович почувствовал, что ненавидит товарища Циферблатова лютой ненавистью. Нет, строить из себя целку Петрович вовсе не собирался. Он собирался устроить товарищу Циферблатову полную структурную перестройку и персональную административную реформу. Он намеревался устроить начальнику смены такой менеджмент по кадрам, чтобы его потом в локомотивное хозяйство буксы чистить не взяли. За армянина, за Кирюшу, за молдавских прошмандовок — за все сразу!
Кирюша появился у Петровича почти случайно. Но теперь Петрович понимал, что подобных случайностей не бывает, во всем усматривая приметы неизбежного и счастливого пересечения их судеб.
Со знакомым матросом сухогруза «Композитор Чайковский», Анатолием Торсуковым, они втихушку делали небольшой бизнес. Анатолий приносил в уединенное жилище Петровича разную экзотическую живность, которую они потом выгодно продавали зажравшимся соотечественникам. К себе домой Торсуков тащить эту пакость никак не мог, проживая на одной жилплощади с тещей, имевшей склочный и придирчивый характер. Вполне возможно, что этот бизнес он навязал Петровичу вовсе не из здорового стремления к наживе, а из мелочной зависти к личной свободе приятеля.
Сколько всякой мрази за два года не обреталось временно у Петровича на Молдаванке!.. Одни обезьяны чего стоили! Макаки-сраки дико орали с наступлением сумерек и от каждого паровозного гудка, доносившегося с переезда. Слава богу, все соседи думали при этом не на Петровича, а на пьющих соседок, весело отмечавших каждый рейс. Дружный мат и визг их пьяных компаний тут же подхватывали попугаи. Поэтому пернатый товар приходилось реализовывать через посредников, значительно теряя в деньгах. Иметь дело с покупателями напрямую — компаньоны опасались. Анатолию пришлось не только вернуть деньги, но и оплатить солидный моральный ущерб знакомой, нанесенный ей роскошным белым какаду, в первый же день обложившим хозяйку трехэтажным матом при посторонних свидетелях.
Упрятать себя за решетку попугаи не давали: целыми днями они летали по квартире и орали голосами молдавских проводниц всякие гадости, прицельно засирая сверху всю мебель, вплоть до плафонов люстры. При попугаях Петрович жил как в музее, застилая все целлофаном и старыми простынями. Наскучавшись без впечатлений, эти пернатые говорилки подслушивали телефонные разговоры Петровича. Звонили ему в основном с работы, и от скабрезностей летающих сквернословов Петровичу приходилось зажимать трубку ладонью. Ни одной минуты при этих тварях он не чувствовал домашнего покоя и уюта. С ними приходилось быть все время настороже. Попугаи легко перенимали и начальственную манеру общения товарища Циферблатова. Даже в туалете Петрович вздрагивал от бесцеремонного стука клювом и до боли родного голоса: «Слышь, Петрович! Ты из себя целку-то не строй!»
После двух крокодильчиков и какой-то бегающей кусачей гадины, постоянно менявшей цвет, Петрович окончательно понял, что к любителям живой природы он не относится. Однако разорвать партнерские отношения с Торсуковым оказалось не так-то просто, Анатолию надо было срочно уходить в рейс. И протиснувшись все-таки в квартиру, когда Петрович упорно не хотел открывать ему дверь, он с некоторой неохотой снял с шеи огромного пятнистого удава.
— От сердца отрываю, Петрович! — с искренней болью в голосе сказал Петровичу Анатолий. — Не могу его продать, а держать мне его негде. Теща, сука старая, его на днях чуть не ошпарила. Выручи, будь другом!
Петрович вспомнил любимую присказку поездного электрика Миши Поленюка: «Будь другом! Посри
