вернетесь на родину?
– Не знаю, – ответил Бенц. – Во всяком случае, у меня нет причин торопиться.
– Неужели? – с волнением спросила она. – Разве вас не ждет какая-нибудь Лорелея?
И продолжала еще более настойчиво:
– Скажите, вы когда-нибудь видели Лopeлею?
– Чтобы увидеть Лорелею, надо быть поэтом или безумцем, – ответил Бенц.
Фрейлейн Петрашева оживилась.
– Вот я и была безумной, когда увидела ее, – быстро проговорила она.
– Где же вы увидели Лорелею? – спросил пораженный Бенц.
– О!.. – сказала она и застыла с поднятой в руке вилкой. – Я увидела ее в образе немецкой девушки, которая разыскивала по госпиталям своего любимого. Она приехала в Болгарию одна, в светлом летнем платьице, с маленьким чемоданом. Этот случай не имеет ничего общего с легендой, но я увидела ее однажды перед закатом точно такой, какой я представляла себе Лорелею. Она сидела на скамейке в больничном саду, беспомощная, усталая, освещенная красными лучами заходящего солнца. У нее были белокурые волосы и голубые глаза. Я не стесняясь подошла к ней и спросила, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. По правде говоря, мне очень хотелось обнять ее, что я и сделала, когда она согласилась попить со мной чаю. Я как раз успела закончить раздачу одежды… Она осталась у меня ночевать. Не знаю, какие чувства толкнули меня к этой мимолетной дружбе. И я никогда не задумывалась бы об этом, если бы…
Она со сдержанной усмешкой указала на Гиршфогеля и спокойно закончила:
– …его милость не высказал известных подозрений!.. Чтобы избавиться от них, я и рассказываю все как было…
Она тихо рассмеялась и, склонив голову, взглянула на Гиршфогеля исподлобья. Тот скорчил свою обычную гримасу и ничего не сказал.
– Что же стало с девушкой? – спросил Бенц.
– О!.. Она нашла своего любимого очень далеко, в каком-то македонском госпитале. А я потеряла ее. Уверяю вас, я обезумела от любви. Бывали минуты, когда я не отдавала себе отчета в своих поступках. Мы спали с ней на одной широкой кровати, и, проснувшись утром, я осыпала ее лицо поцелуями. Вполне вероятно, что вы, поручик Гиршфогель, когда-нибудь поверите, насколько невинно было все это.
– Возможно, – произнес Гиршфогель с особой ухмылкой, показывающей, что думает он как раз обратное.
– Вы не верите? – спросила она, начиная сердиться.
– Напротив! Верю более, чем кому-либо другому.
И он показал вилкой на Андерсона. Она с усталой улыбкой проследила за его жестом.
– Довольно! – сказала она. – Хотя бы на сегодня. И пусть не из уст Гиршфогеля, – обратилась она к Бенцу, – вы узнаете обо всем, что я пережила. Окажите мне эту любезность, поручик Гиршфогель!
– Я всегда говорю после вас, – почтительно заявил Гиршфогель. – И только когда вы меня спрашиваете.
Горничная подала десерт, и воюющие стороны заключили перемирие.
Пронзительный звук автомобильной сирены помешал Гиршфогелю возобновить военные действия. Все застыли на своих местах. Ротмистр Петрашев вскочил и направился к дверям. Но не успел он выйти, как на пороге показалась горничная с письмом в руке. За ее спиной, в коридоре, стоял шофер в болгарской солдатской форме. Ротмистр Петрашев взял письмо и расписался в разносной книге. Вернувшись к столу, он распечатал письмо. Сестра следила за ним с нетерпеливым любопытством.
– Весьма сожалею, – сказал он, прочитав письмо. – К вечеру я должен быть в Софии.
Делая вид, что не придает новости особого значения, он небрежно бросил:
– Меня прикомандировывают к особе кронпринца. Черт возьми, страшно подумать, что я еле говорю по-немецки!
Из-под напускной небрежности проглядывала тщеславная радость. Ротмистр Петрашев был несказанно рад!.. Наверное, и сестра радовалась не меньше. Бенц с разочарованием подумал, что оба они падки на светские почести.
– Вы получите орден, – сказал Гиршфогель с нарочито вежливой улыбкой.
Ротмистр Петрашев не удостоил его ответом.
Обед закончился под бурные словоизлияния Гиршфогеля.
Но никто не принимал его слов всерьез. Все, что он говорил, производило впечатление игры словами.
После кофе Андерсон ушел в гостиную. Гиршфогель и ротмистр Петрашев почти тотчас последовали за ним. В результате этого деликатного маневра Бенц остался наедине с фрейлейн Петрашевой.
– Рвет и мечет! – сказала она с тихим смехом, показывая на закрывшуюся за ними дверь. – Надеюсь, что Андерсон предупредил вас о его своенравии. Что же касается орденов, то кайзер действительно раздает их пригоршнями. Но у брата есть кресты за храбрость, полученные под Булаиром.[5] Скажите, не слишком ли много Гиршфогель болтает обо мне?
– Он хорошо отзывается о вас, – сказал Бенц.
– Я знаю как. Единственное, что может объяснить его неутолимую ненависть к людям, – его собственная судьба. Он разорен, болен и разочарован в жизни. Судьба бывает милостива ко многим неудачникам, она одаряет их полным бесчувствием, но он в молодости вкусил и славы, и богатства, и любви. Теперь он, как вы знаете, всего лишь выдохшийся художник…
– Знаю, – сказал Бенц, – но он не сказал, рисовал ли он вас.
– И никогда не скажет. Он высокого мнения о себе. Мы с Андерсоном впервые увидели его на выставке в Софии, и, когда заговорили о его картинах, он отнесся к нам с презрительным равнодушием. Мы так бы и разошлись навсегда, если бы не наткнулись на детскую головку, нарисованную пастелью. Под наброском была его подпись. На мой взгляд, это была единственная картина Гиршфогеля, заслуживающая внимания. Все остальные, на военные темы, были банальными и в то же время зловещими. Пастельная головка понравилась и Андерсону. Ему пришло в голову подарить мне рисунок, и мы спросили у Гиршфогеля о цене. Вам, наверное, приходилось слышать о художниках, которые заламывают невероятные цены за свои картины. Но то, что мы услышали от Гиршфогеля, превзошло все наши ожидания. Меня поразила баснословная цена за простой рисунок. Я стала делать Андерсону знаки, подумав, что такую сумму лучше пожертвовать Красному Кресту, и чуть было не сказала об этом Гиршфогелю. Гиршфогель делал вид, что не замечает меня, а быть может, и не притворялся. Но вдруг его ужасные глаза впились в меня с враждебным и нахальным любопытством. Очевидно, он заметил мои знаки Андерсону. Когда тот протянул ему деньги, он отмахнулся и велел опустить их в ящик Красного Креста у входа на выставку. После такого благородного жеста весь мой гнев против его несуразного вымогательства моментально угас. Я была поражена, тронута и восхищена. Ну что ж, в конце концов, мне пришлось расплачиваться за все…
– Каким образом? – с интересом спросил Бенц.
Фрейлейн Петрашева рассмеялась знакомым тихим смехом и с живостью сказала:
– Он пожелал написать меня.
– Полагаю, что вы не удивились. Такая женщина, как вы, знает себе цену.
Она слегка поморщилась.
– Да, цену!.. Мне кажется, что Гиршфогель оценил меня ниже, чем кто-либо. Я всегда сомневалась, видит ли он во мне нечто большее, нежели это злосчастное тело. В тот момент, однако, я не думала о цене и сразу согласилась.
Бенцу показалось, что она невольным движением оглядела себя в зеркале за спиной, на буфете. Потом она перевела глаза на него. Чувственные губы дрожали от сдерживаемой улыбки. Наступила пауза, и Бенц понял, что она вкладывает в слова «злосчастное тело».
– И видимо, это злосчастное тело заставило его гордость взбунтоваться сильнее, чем вы предполагали?
– Не знаю, – задумчиво промолвила она. – Хорошо, если так. Его надменность вывела меня из терпения, и я неразумно ввязалась в словесную игру. Я сразу же бросила ему перчатку. На следующий день он пришел к нам с холстом и красками. Ради эффекта я предстала перед ним en touette. [6] Я полагала, что буду позировать для большого салонного портрета. «О! – сказал он, увидев меня в
