быстро чернеют?! Какие там напряжения нарастают, постоянно нарастают! Во всех закрытых учреждениях, во всех исправительных колониях… Что происходит хотя бы у нас за стеной, в мужском отделении; как их там скручивает от похоти? Все время (и в эту минуту тоже!) десятки, а может, миллионы молодых парней не находят себе места от дикого вожделения, из-за которого там образуется безумный вакуум, из-за которого могут взорваться стены, потому что вакуум становится все интенсивнее, а отсутствие женщины все фатальнее. И что эти люди страдают все время, а вместе с ними и я, мученица. Эта армия, если бы ее выпустить, весь мир в одночасье раскатала бы по бревнышку. А они вынуждены там живьем терпеть, без наркоза, если только не принять за наркоз кошмарную вонь обедов на тележках.
— Что касается обеда, то…
Капралиха снова сделалась строгой и зашипела:
— Ты… ты — империалистическая сука! Конец твоим походам по дальнобойщикам! Куда спрятала доллары?! — И давай мне карманы выворачивать. — Признавайся, подстилка, где прячешь доллары, которыми они тебе платят? Не то сейчас кликну Лысую, уж она-то мне скажет как на духу, вызову Психа, не думаю, что хоть что-то может быть ей не известно… — На манер тюремных лесб она называла девочек мужскими погонялами.
Честно говоря, на этот раз именно я оказалась наивной, потому что мне в голову не приходило, что я могла с тех мужиков что-то поиметь или хотя бы просто заговорить с ними.
— Покажи руку! — Взяла линейку. — Ну, покажи, снова ты свои когти грызла? До мяса обглоданы! Тебе пальцы йодом намазать? — И лупила меня по рукам линейкой. А я не знаю, как можно в нервной обстановке детского дома не грызть ногти.
А когда вскоре появилась кровь, ее развернуло на сто восемьдесят градусов, она прижалась ко мне изо всех сил (этими своими голыми шрамами!) и начала душить, бормоча:
— Прости! Это ничего, это все июнь, это все цветущая сирень… Дай, мамочка поцелует тебя…
И тогда я сама вдруг прижалась к ней и расплакалась, а она начала целовать меня, бормоча всякие гадости:
— Птицы уже прилетели из теплых стран. Моя маленькая принцесса! Подойди, я осмотрю тебя, обследую! Ты будешь моей куколкой, я буду тебя переодевать, причесывать. Я буду мерить тебе температуру, о, как ты горишь, это все июнь… Дай пальчики, я выпью твою кровушку, дай, перевяжу… Сделаю тебе массаж… У тебя проблемы с позвоночником, я сделаю тебе прекрасный массаж, я останусь сегодня, приходи в кабинет…
— Я приду, приду… Но только вечером, потому что сегодня днем я дежурю…
— Придешь? Ко мне? Давай будем на «ты»! Скажи мне: ты! Ох, я вся горю! «Вы» уехала далеко- далеко и больше не вернется. Осталась просто Вильгельмина. (Пишу так, потому что не помню, как ее на самом деле звали.) Дверь я не стану закрывать, голову вымою, кофе или чай будешь пить, с сахаром? Ах, что я спрашиваю, само собой, с сахаром, со сливками, дитя мое… Малышка, малышка! Ах, какая там у тебя пипочка, цып, цып, цып! Но не сейчас, сейчас — на дежурство, убирать со столов, мыть посуду, все наше — ночью, иди, нет, погоди, иди, останься… Придешь, малышка?
— Да, я постучу три раза: тук-тук-тук. А сейчас мне уже надо бежать. Сегодня моя очередь мыть посуду…
— Только договорились: никому ни слова, пусть это будет наша сладкая тайна… Бай-бай, королева, — сказала она, не догадываясь, что через пятнадцать лет у меня будет кличка Марго и все связанные с этим проблемы. Она послала мне воздушный поцелуй, изо всех сил дунув на ладонь.
Бай-бай, Капралиха
План был не самый простой: ночью перебраться к парням, утонуть в них без остатка, а под утро быть в полной готовности и бежать к стоянке дальнобойных фур. Что ж… Я удовлетворила все их желания. Мне не хотелось, чтобы они страдали, эти маленькие злодеи. Меня всю жизнь только на злодеев и тянуло. Вот он возвращается с дела, он — мафиозо, затравленный, а я единственная на всем свете прячу его у себя, перевязываю раны, словно подстреленному волчонку или какому-нибудь повстанцу. А он преданно смотрит мне в глаза, и я уже знаю: для всего мира он плохой, но меня он будет защищать до последней — ха-ха — капли крови.
Под утро я постучалась в ее кабинет. Тишина. Дверь была открытой. Она спала в одежде, на столе — кофе и чай, а над ней, на стене — картинка: человек, с одной стороны — лишенный тела, то есть, его скелет, а с другой — весь, то есть с ног до головы, состоящий из мышц. Я на том плакате с левой стороны (скелет) написала «ты», а с правой (более или менее приличной) — «я». Поймет ли она тонкий намек на то, что сама велела мне говорить «ты», я тогда не задумывалась. Убежала.
Наощупь выскользнула из здания и слазила в свой тайничок. Я ничего не держала в комнате, где нас было несколько: Балерина, Филя, Мясо, Лысый, Псих и прочие выродки; там моментально бы пропало. Если уж они сумели до крови поцапаться за какой-то вшивый гель для волос, что, дескать, одна у другой стибрила! Точно уголовники какие, мужики. Тайничок был у меня в большом ящике для песка за сараем. Я взяла из него только давно приготовленный толстый картон и фломастер, какую-то мелочь, увела стоявший в котельной велосипед и — полный вперед!
В пять утра — уже на дороге — попала под дождь. Вся мокрая стояла с велосипедом под навесом автобусной остановки, кажется, в Волине. А потом вдруг сделалось жарко. Вокруг автозаправки пыль поднималась на высоту человеческого роста, запах асфальта и бензина смешивался с дурманящим ароматом последней, уже увядающей сирени. Начинались первые летние жаркие дни, середина июня. Я положила картон и стала думать, что бы такое на нем написать. В конце концов написала «Америка» и встала у обочины. Каждый мне говорил «я в паре». Теперь я и сама так говорю, если кого-то не хочу брать. Это значит «еду с напарником, и сидячих мест у нас больше нет».
— Эй, ты! В Америку? Это со мной! Хе-хе… — Высунул голову из кабины, облепленной голыми бабами в завлекательных позах, сердцами, пробитыми стрелами, амурчиками…
Сумасшедший какой-то! Плечистый толстяк в одной только белой маечке-алкоголичке на тоненьких бретельках, с серебряной цепью на шее, с усиками, упитанный такой Фредди Меркьюри. Улет! Американец отвезет меня в Америку! И отъехала в синюю даль, без визы, бай-бай, мой Капрал. Этот сумасшедший нон- стоп смеялся диким смехом, просто вдруг нажимал на педаль газа, отпускал руль и начинал ржать что есть мочи, как ребенок на карусели. У-ха-ха-ха! А вместо святого Христофора у него на большом зеркале болтался Джим Моррисон на кресте.
— Эй, а что ты везешь?
— У-ха-ха-ха-ха! Кур, я не могу… Кур, живых кур, насрали мне там, как не знаю что…
На ближайшей остановке, где толстяк первым делом поссал на колесо, я попросила его показать. Не врал, обычные генно-модифицированные куры из Кентукки. Толстяк сказал, что каждый день выпивает двадцать яиц, один только белок, желток не потребляет, и потому он такой накачанный.
Боже мой! Держите меня! Он накачанный…
— А дашь мне заграничную жвачку?
— Йеа, бэйби!
Марго, заправляйся и иди в ночь
Стоп, перерыв в воспоминаниях. Сейчас мы снова в сегодняшнем дне. А вернее, в ночи. Марго, иди в ночь, иди в ночь, заправься и иди в ночь, ночь — самая большая потаскуха… Запарковалась, спустилась на землю, закурила, пустила дым. Всё. Так начинается безумие. Сейчас я на зачуханной стоянке с маленьким мотелем, но уже хочу быть на пароме. Однако с тех пор, как я завела эту несчастную табличку с надписью
