«Марго», каждую ночь ощущаю, что называется, «зов». Достаточно глотка пива, и сразу — зов. И это меня пугает: это как потеря контроля над питьем, управляет мной против моей воли! Что-то говорит во мне: «Марго»; что-то во мне поет: «Марго»; что-то во мне шепчет: «Марго, иди в ночь, иди в ночь, иди в ночь, заправься, запаркуйся и иди в ночь… Ты — плеяда[57], мы — смертные, а ты — плеяда…»
— Куда, блин, я пойду, — говорю я сухо в ночь, и пар идет у меня изо рта, — если я реф, а не какая- то простая дальнобойная фура, и не могу простаивать. Я поставила новую шайбу, и счетчик тикает.
Но то, что работает даже в отношении Черной Греты, на этот голос, на этот зов не оказывает никакого впечатления. У него ноль понимания реалий жизни дальнобойщика. Удивительное возбуждение ударяет мне в голову и заставляет одеться под путану, надеть большой рыжий парик, торчащий во все стороны, чтобы меня не узнали, фиолетовые чулочки, черные блестящие сапоги выше колен, втереть в себя лосиный жир (покупаю его в Финляндии), который действует как афродизиак, и идти в заполненную выхлопами ночь.
С подножки схожу на твердую землю. Закуриваю длинную сигарету и иду в потоках кислотного дождя-мутанта. В потоках нон-стоп падающих на меня с неба элементарных частиц. Этих маленьких потаскушек. А они такие миниатюрненькие, такие шустренькие, что проходят через мою голову между атомами и электронами, делая в ней маленькие черненькие дырочки; они выедают меня, отгрызая по кусочку, просачиваются через меня на землю, проникают через земной шар между комочками гравия и чернозема и попадают в задницу кенгуру и австралийским аборигенам, которые ходят под нами по своей Австралии вверх ногами.
Иду. Разодетая как последняя. Сиськи взбиты под самый подбородок. Меня цепляют подмигивающие красные вывески. Мне вслед свистят неоны. Пятнадцать тысяч штрафа. Счет вышлю шефине, то есть Мариоле, которая в настоящее время по причине циклона полетела со своей балованной толстой дочуркой Каролинкой в Венесуэлу, на водопад Анхель. Фотографироваться и снимать фильмики на мобильник, записывать шум воды. Есть ли там какой-нибудь действующий супервулкан, например, Кристина, или что- нибудь подобное для этих двух? Какой-нибудь водопад элементарных частиц Крыница, или черная дыра, которая поглотила бы их прежде, чем они обо всем узнают? Лучше чтобы ее самолет упал на обратном пути, и то меньше бы обалдела, чем когда узнает, до чего я этими экскурсиями довела транспорт. А в принципе какая разница, у нее все равно сейчас плохой период. Мужа ее посадили, «сидит на кляче», во Вроцлаве на улице Клячковской, а она к нему из Варшавы беспрерывно ездит на Интер-Сити[58] и все что-то по его делу утрясает. Того и гляди окажется «Mariola Spedition», Варшава, ул. Радарная, в черном списке должников и исчезнет в черной дыре.
Иду. Крепче сжимаю в кармане газовый баллончик и выхожу в город, состоящий из автомобилей. Улицы из припаркованных дальнобойных фур и дома из них же, а на рыночной площади бензозаправочная станция. Двадцать три часа среднеевропейского времени. Минутку стою, курю под козырьком бара, будочки такой. Сигаретный дымок окрашивается фиолетом неонов. Вижу в темноте трех турок, говорящих по- немецки. Один старый и двое молодых. Готовят турецкое блюдо из собаки на походной плите. Затягиваюсь сигаретой и не спеша прохожу рядом. Они свистят мне вслед, смеются. Прикидываюсь кем угодно — русской, румынкой, — лишь бы сочли меня совсем доступной. А у самой сердце колотится словно молот.
Иду. За ними припаркована большая фура, около которой стоит грек. Красавчик! Становится тихо и темно. Только его глаза светятся во тьме! Смотрю: заходит за фуру. Иду и я. В голове все кипит, сердце бьется все сильнее. А он стянул портки и подмывается! Минеральной водой из бутылки! Я облокачиваюсь на его фуру, а он целует и входит в меня. Ему примерно двадцать три и внешность модельная. Пошел снег. Он целует меня страстно, в губы, вкус его жвачки расплывается облачком по всему моему телу! Пахнет бензином и кожей, обивкой, ну и молодым парнем. Я встаю на колени и беру в рот. Ласкаю его яйца. Его греческие двадцатитрехлетние яйца. А сама вижу краем глаза, что соседи-турки смотрят на нас из-за угла, из-за фуры, и балду гоняют. Словно три тени. Хотят присоединиться.
От стояния на коленях у меня даже ранка появилась на ноге. И уже на высоте моей головы целых три (!), три здоровых члена. Я обнажаю грудь, они одобрительно свистят, какие, мол, приличные буфера, ты смотри, рыжая с большими буферами, щас на них спустим! Ну-ка, подставь их! К сожалению, присоединяется какой-то незваный непрошенный толстый и бородатый голландец, весь волосатый… Достает свой откормленный на мясе бешеных коров член. С колечком. И ссыт мне на грудь. Горячо. Блаженство! Один, кажется, русский, взял отвертку и ручкой мне в задницу тычет. А араб домкрат под язык подкладывает. Холодный металл чуть не примерзает к моему языку. Я лижу домкрат, лижу колеса, большие колеса дальнобойной фуры, ботинки, брючины, как будто хочу вылизать весь мир. Как будто мир — большой божий леденец, а я — всемирная губа-не-дура.
Старый турок о чем-то пошептался с молодым по-немецки, чтобы, дескать, в кабину и на полку. Gehen, gehen[59]. Голландец что-то пробухтел. От возбуждения, от нервов не могу забраться по ступенькам на высоких своих каблуках. Хоть я и спортивная, и даже, было дело, работала, можно сказать, в цирке… Трусики остались внизу, длинная петля на чулке, все лицо вымазано помадой, как у клоуна. И вдруг паника, потому что издалека уже видно, как замигал свет двух фонарей! Гиббоны! Если двое, то понятно кто[60], а если с пульсирующими фонарями, то уж можно быть уверенным на все сто. Предостерегающий свист пронзает ночь, это какой-то скелет свистит изо всех сил. Тревога! Гиббоны! Спасайся! Прячься и закрывай двери!
Две световые точки пересекают улицу, все мужики пытаются быстренько застегнуть джинсы, да куда там: разве такие приборы сразу свернешь и спрячешь! Ай, в молнию попал! А я сверху смотрю на это, точно испуганный попугай, который промок и залез на дерево, и с этого безопасного места смотрит за развитием событий. Свет двух фонариков становится ярче, и до нас уже долетает неприличный смех с украинским акцентом. А я только шире ноги расставляю и жалею, что нет у меня фонарика, чтобы светом им дорогу и цель указать! Жалею, что нет у меня полицейской мигалки, чтобы голубым и фиолетовым голосила с крыши: вот она я, тута! Здесь горит, здесь гасить! Сюда со шлангами своими! Здесь сирены воют!
И никакие это были не гиббоны. Два украинца с зонтами и фонариками. Турки не хотят их впускать ко мне наверх, вот так проявляются извечные украинско-турецкие пограничные противоречия. Я высовываю свою всклокоченную голову с верхотуры и шепчу: «Nu ladna, zachadi…» А туркам: «Gehen, gehen…» Но турки против: нет, так не пойдет, им эти украинцы обивку обгадят, карты, руль, навигатор, рацию, пусть у себя свою сперму спускают, а не здесь, не в нашей машине. Еще православие им в кабину занесут, а тут территория Аллаха. Я говорю: ну, нет, так нет, тогда я беру зонтик, сворачиваю лавочку и иду домой.
Сверху вид такой: десять или пятнадцать мужиков со спущенными портками дышат и курят. И на все это сверху опускается циклон со Скандинавии, летят элементарные частицы, несется надо всем над этим больная комета, два фонарика мигают ритмично, словно полицейские мигалки. А я руки наверх задрала, влезла на крышу и танцую под дождем, голая, грязная, расслабленная! Ща ка-а-ак упаду!
— Эй, ты, слезай! Слезай немедленно, тварь!
— Не-a, ты должен звать меня: «Эй ты, сука империалистическая!» Ну, мальчики, кто из вас смелый и залезет сюда, ко мне?! Я жду! Я танцую под дождем!
— Слезай, блядь, не то я сейчас доберусь до тебя!
— Влезай! Заходи! Я гимназистка шестого класса… а я девчонка, я хулиганка! Я ваша мамочка, — говорю я им, как Капралиха, — я мама!
Мировая война
Подрались. Снова русские с немцами, но с перспективой на мировую войну, потому что уже к
