немецким обывателем, я представил бы себе дело следующим образом. Если всего в часе езды от Москвы нет электричества, то в двух часах нет, по всей видимости, воды, а в трех, пожалуй, и воздуха.
Я посмотрел программу. Речь шла о дачном поселке, в котором сломался электродвижок. Не желая тратиться на новый, продвинутые московские дачники позвали немецкое телевидение с мыслью, видимо, напугать местные власти и «стрясти» с них движок. Дачники мелькали в своих окнах с громадными свечами, а выйдя во двор, передвигались подчеркнуто на ощупь. Разобрались ли немцы в этой истории из жизни отдыхающих? Подозреваю, что – да. Вместе с тем, не моргнув глазом, они сняли ее и прокрутили по своему телевидению до последнего кадра: эта история их вполне устраивала. В большей или меньшей степени она соответствовала тому что в Германии думают о России.
Отдельная тема – наши за границей. Нынешние обитатели Куршевеля вызывают у французов не меньшее потрясение, чем вызывал в свое время сын крестьянина Петрова. В отличие от истории столетней давности, к любопытству примешивается абсолютно не скрываемое презрение. Служащие отелей «русской Европы» охотно выступают в прессе и рассказывают о проделках своих гостей. В заключение они говорят, что это русское безобразие себя окупает, и оттого – презирают нас еще больше. Такое вот взаимообогащение культур.
Традиция разоблачения мифов так же стара, как и традиция их создания. Геродот, например, не очень верил в существование одноглазых людей аримаспов. Страбон порицал Деимаха и Мегасфена за то, что «они рассказывают нам о людях, которые сидят на своих ушах, о безротых, безносых, об одноглазых и длинноногих и о людях с повернутыми назад пальцами».
Особое место в этом ряду занимает позитивистская наука XIX – первой половины XX века, пытавшаяся отыскать в причудливых описаниях «объективную основу» и тем самым развенчать миф. Так, необычный вид живущих на Севере кинокефалов («песьеголовцев») толковали, сближая их с моржами (А. Лерберг). Объясняя отсутствие у аримаспов второго глаза, сообщали, что в таких холодных областях, как киргизские степи, жители защищаются от снежной слепоты тем, что пользуются только одним глазом (Р. Хенниг). Этот путь толкования оказался тупиковым, потому что у мифа – свои законы и своя реальность. Кинокефалы возникали вовсе не потому, что на границе обитаемого мира кто-то кого-то напоминал. Все дело было в этой самой границе: от подобных территорий впору было ждать чего угодно.
В то время как причины возникновения мифов теряются в длиннейшей историко-культурной ретроспективе, со следствиями этого процесса можно и нужно работать. Мифам следует противопоставлять реальность. В свое время меня удивило, что читавшиеся мной на Западе лекции о древнерусской культуре нередко превращались в сеанс демифологизации. С неподдельным интересом аудитория, убежденная в особой мрачности русского Средневековья, узнавала о Новгородской «демократической республике», о том, что древнерусская женщина, в отличие от западной, была субъектом права, о том, что у нас, оказывается, не было инквизиции. Слушатели открывали для себя, что Иван Грозный – именно «грозный», а не «ужасный»
Проблема «русских мифов» была подробно рассмотрена в книге В.Р. Мединского «О русском пьянстве, лени и жестокости». Стиль этой книги мне не близок, но появление ее кажется симптоматичным. Общество – в лице, между прочим, депутата ГД – проблему начинает осознавать. Замечу лишь, что, взяв курс на демифологизацию, важно не заходить здесь слишком далеко: не в меру горячее отрицание монстров может казаться не менее странным, чем утверждения об их существовании.
Мифологические архетипы в головах современных людей сидят так же прочно, как сидели они в головах людей прошлого. Без осознания этого не объяснить невероятного успеха «Гарри Поттера», «Властелина колец» или, скажем, победы финских монстров на «Евровидении». Но это – отдельная тема. Что же касается нашей темы – национальной мифологии, – можно попытаться ответить на два вопроса: 1) зачем она нужна им? и 2) зачем она нужна нам?
Ответ на первый вопрос, в сущности, очевиден. Он обусловлен древней ролью мифов о неблагополучном. Эта роль – подчеркнуть собственное благополучие. Рассказ о чьей-то отверженности – это одновременно сообщение о собственной избранности. Свой мир легче всего утверждать на фоне антимира. Именно потому так важен Западу факт его отделенности от нас. Именно потому – вопреки демократическим принципам и здравому смыслу – в обозримом будущем нам не приходится ждать открытия ими границ. Политологи и историки справедливо отмечают, что важнейшим катализатором становления НАТО и Евросоюза был СССР. СССР больше нет, но НАТО и Евросоюз остались, как остались и их геополитические интересы. Почему же должна измениться сопровождающая эти интересы мифология? В этой истории я не искал бы конкретных виновников: уровень проблемы более цивилизационный, чем политический. В этом объяснение того, что в обозримом будущем мифология будет, по всей видимости, самовоспроизводиться.
С ответом на второй вопрос дело обстоит сложнее. Почему мы так активно убеждаем Запад в том, в чем он и без того уверен? Может быть, причина – в нашем молчаливом признании своего периферийного положения в мире (оно выражается многообразно – от захлестнувшей нас заимствованной лексики до планов строительства небоскреба в Петербурге)? Или мы просто привыкли к роли? По большому счету, на вопрос, зачем нам нужна эта мифология, я ответить затрудняюсь. Могу даже предположить, что она нам не нужна.
В заключение скажу о важной вещи, которую приберег напоследок. Да, отношение к краю ойкумены было по преимуществу негативным. Но нельзя вместе с тем не вспомнить и о противоположной тенденции, засвидетельствованной также с самых давних пор. Речь идет об идеализации, порой – сакрализации окраинных земель. Ведь как раз в пограничных местах помещались земли блаженных, там локализовался Рай. Обе традиции могли уживаться в творчестве одного автора, как это имеет место у того же Плиния, наряду со страшными чудовищами описывавшего счастливых гипербореев. Принадлежность к идеализирующей традиции позволяла видеть в России Эльдорадо и гнала сюда сотни тысяч западноевропейцев. Истории о сказочной жизни отрывали от родной почвы немцев и голландцев, итальянцев и французов и бросали их в наши суровые края. Это лишний раз доказывает, что миф – не абстрактная культурологическая категория, а вполне реальная сила.
В последнее время наряду с рассказами об ужасном в отношении России наблюдается очевидное возрождение идеализирующего мифа. Подобно негативному мифу, идеализирующий миф Запада имеет под собой определенную почву (объективное улучшение ситуации в России), но страдает теми же преувеличениями и кривизной. После стольких лет нищеты и бессилия гиперболизация нынешних богатства и силы может показаться лестной. Для национального самосознания даже – полезной. В каком-то ограниченном, реанимирующем смысле с этим, вероятно, можно согласиться. Но по большому счету это не так.
Дело не только в том, что всякое преувеличение ведет к разочарованию, что самолюбование для развития пагубно – это вещи очевидные. Важно и другое. У идеализирующей и негативной мифологий есть общая черта: и положительное, и отрицательное приобретает здесь ненормальные размеры. Мне кажется, мы созрели для более сложных, а потому – значимых ролей. И с прежними можно уже, в сущности, попрощаться. Уйти, смывая с себя на ходу ненужные краски.
«Соловьев и Ларионов»: вопросы к тексту [6]
Евгений, в вашем романе главный герой, стоя по грудь в море, которое он безумно любил, «испытывал сомнения насчет того, не в слишком ли интимных отношениях пребывает он с предметом своей любви». Сквозь иронию мне мерещится намек на Ваше отношение к литературе. Долгое время Вы держали дистанцию, изучали ее, любовались ею, сделались доктором филологических наук. И не потому ли Вы не спешили писать, что боялись слишком близких отношений с литературой? Что Вас останавливало?
Вы правы, к большой любви страшно прикасаться. Положишь ей руку на колено – и все разрушится, превратится в рутину. Иногда созерцательное отношение гораздо более чувственно. Оно учит ценить интонацию, случайное прикосновение. Вместе с тем созерцание не должно быть бесконечным, потому что плод дает все-таки не оно.
Развивая тот же образ, следует сказать, что прочный брак заключается в период духовной зрелости, а не половой. Так, на мой взгляд, и в литературе. Навыки создания текстов, как и возможность продолжения рода, человек обретает в довольно раннем возрасте. Но эти опыты – даже вполне состоятельные стилистически – еще не означают, что брак автора с литературой заключен. Важна духовная составляющая, некое силовое поле, в котором созданная конструкция оживает. Создание литературного произведения (поскольку всякий автор – демиург) неизбежно напоминает сотворение человека: в созданного из персти Адама вдувается жизнь. Делать глиняных человечков не так уж сложно, но ведь главная задача – заставить их двигаться.
Мне не близки произведения, в которых язык бежит впереди мыслей и чувств. Я не говорю, что это преступление. В конце концов, издается множество книг,
