Пол Бродёр. На Багамах
Впервые опубликовано в журнале «Playboy», №8, 2001
Седобородый Колумб ладонью вверх протягивает руку парочке индейских вождей, несущих луки. Поблизости гологрудые туземки растирают маис. На Колумбе нагрудник кирасы, бриджи и пурпурный плащ. Под мышкой у него шлем с забралом, блистающий великолепием алого плюмажа. Сабля — в ножнах.
Фаустман с женщина в солнечных очках от Армани, строгой шелковой блузке с открытым воротом, золотистых парчовых брюках в обтяжку и сандалиях на высоком каблуке поднимаются по лестнице к бару и ресторану на втором этаже международного аэропорта Нассау. Женщине — в руках у нее сумочка от Гуччи — за тридцать. У нее загорелое и слегка осунувшееся лицо, черные блестящие волосы забраны наверх в шиньон, а потрясающей фигуре сильно недостает полноты. Она тоже летела сегодня утренним рейсом «Дельты» из Ла–Гуардии — в одном самолете с Фаустманом, — и полетит «Багамас–Эйр» днем туда же, куда и он, — на Элевтеру. Она тоже направляется на остров Гавань. Фаустман узнал об этом, стоя у нее за спиной в очереди за билетами. И там же, пробужденный ее роскошно позолоченным крупом от грез о том, как забрасывает удочку на рыбу–лисицу, он предложил ей составить ему компанию и выпить. Подобно Колумбу он высок, бородат, осанист, ему за сорок. Только вместо шлема с забралом несет портфель– дипломат и алюминиевый тубус с разборной удочкой для лова на муху. Чтобы поддержать разговор, пока они поднимаются, он рассказывает женщине, что иногда таможенники требуют открыть тубус и вывалить все содержимое для досмотра, когда он возвращается в Штаты. Ни Фаустман, ни женщина фрески за спиной не замечают.
Уже в баре женщина перегибается к нему, чтобы прикурить, прикрывает его руку своей, защищая огонек от сквозняка, — ногти у нее остро заточены, — и просит у официанта стакан чаю со льдом. Фаустман заказывает пиво.
— Джек, — представляется он. — Джек Фаустман. Я летел «Дельтой» из Нью–Йорка. И тоже на остров Гавань.
Женщина бросает взгляд на алюминиевый тубус, который он водрузил между ними на столик из огнеупорной пластмассы.
— Рыболов Фаустман, — роняет она. В ее голосе слышится какая–то безжизненность, а в лице читается утомление.
— Фаустман — охотник на рыбу–лисицу, — с улыбкой поправляет он.
Женщина отодвигает стул от столика и кладет одну ногу на другую. Босая нога подрагивает у края поля зрения Фаустмана. Стой он сейчас на полосе отлива, уже давно бы забросил — он обычно реагирует на малейшее движение, на тень, думая, что приближается добыча.
— Известный повсюду как Джек–Лисолов, — добавляет он.
Женщина смеется. На острове Гавань такие обращения обычно оставляют горстке профессиональных гидов, знаменитых тем, что у них радары вместо глаз, что они могут провести шестом свои ялики так, что ни одна волна не плеснет, что, когда рыба близко, они каменеют в неподвижности, как памятники выдержке.
— Вы часто ездите на остров? — спрашивает она.
— Когда только удается.
— Я тоже. Странно, что мы раньше не встречались.
— Наверное потому, что я все время на отмелях.
— Рыбу–лисицу ищете?
— Скорее, выслеживаю.
— Звучит зловеще.
— На лисиц нужно нападать из засады, — объясняет Фаустман. — Они же возникают из ниоткуда. И глазом моргнуть не успеешь, как спугнешь.
— Мудро с их стороны — блюсти такую осторожность. Хищников на них хватает.
— Ну, я–то ловлю и выпускаю, — говорит ей Фаустман. — Я отпускаю своих лисиц.
Женщине, похоже, это забавно. Ее нога подрагивает.
— Ловлю и выпускаю, — задумчиво повторяет она.
— В реальной жизни я преподаю морскую биологию. В Институте океанографии на Лонг–Айленде. Моя специальность — омоложение кораллов.
— Как вы сказали?
— Омоложение кораллов, — медленнее повторяет Фаустман.
— Вы имеете в виду — таких кораллов, из которых рифы? Которые я увижу, когда завтра утром выйду на пляж?
— Таких кораллов, из которых сделаны рифы, из которых сделан вот этот песок. Поэтому он такой розовый.
— Расскажите мне, как им это удается, — просит она.
— Рифы выстроены из известняковых отложений и скелетиков бесчисленных полипов и других крошечных организмов. Они умирали и оседали на океанское дно сотни миллионов лет. А у песка цвет такой — из–за измельченных окаменелых известковых красных водорослей. Так вышло, что эти организмы доминируют с наветренной стороны острова.
— Какой облом — знать, что загораешь на кладбище.
— Но еще больший облом — в том, что рифы острова Гавань и во многих других местах по всему миру убивают: переловом рыбы, загрязнением, парниковым эффектом. В моей лаборатории мы выращиваем генетически прочные подвиды кораллов, которые можно пересаживать на мертвые и умирающие рифы и тем самым оживлять их.
Женщина зевает, делает глоток ледяного чая.
— Как же вы кораллы в лаборатории выращиваете?
— Мы импортируем образцы из разных частей света и подвешиваем их на ниточках в специально обогреваемых бассейнах. А потом ждем, пока полипы и водоросли не размножатся.
— Увлекательное занятие, — произносит женщина.
— Скажите об этом Национальному фонду поддержки науки. Благодаря правительственным сокращениям расходов мы едва не теряем все свои гранты на исследования. А это значит, что мне, вероятно, к концу года придется закрыть лабораторию.
Нога женщины перестает дрожать.
— А предположим, кому–нибудь захочется ввозить в Штаты кораллы — отсюда, с Багам? — спрашивает она. — Это можно будет сделать?
— А почему нет? — отвечает Фаустман. — При условии, что багамское правительство разрешит.
Женщина ставит стакан чая на стол и ледяными кончиками пальцев касается руки Фаустмана.
— Я знаю на острове одного человека, с которым вам нужно познакомиться, — говорит она.
Разволновавшись от интимности ее прикосновения, Фаустман начинает рассказывать о новой книге, которую сейчас пишет, книге о злоключениях коралловых рифов — это четырехсотстраничный лабиринт аннотаций и редактуры, который, благодаря маниакально–навязчивой природе научных исследований вообще, сейчас занимает его дипломат вместе с приманкой для рыбы–лисицы. Женщина перебивает его — улыбкой, мягким нажатием кончиков пальцев. Ее зовут Беатрис, она редактор карибского отдела в нью– йоркском туристическом журнале, а на острова летит к друзьям.
— Беатриче, — говорит Фаустман. — Она была музой Данте. Его идеалом женщины.
— И божественно свела его с ума, насколько я слышала.
— До самых стихов.
— Правда, в кино ее могла бы сыграть Эмма Томпсон?
— Да, в самом деле, — спохватывается Фаустман.
— Я кино обожаю, — говорит женщина.
