Правительственном Пирсе Данстертауна. Как обычно, собралась небольшая толпа — портовые грузчики, водители маршруток, мальчишки на великах, несколько туристов в шортах и шляпах от солнца. Фаустман узнает одного таксиста: мрачнолицего мужика, которого все зовут Сержантом, — и отвечает на его суровый кивок. Рядом на корме стоит Беатрис и смотрит на «мерседес», остановившийся на вершине лестницы. Шоферу, здоровенному чернокожему в охватывающих лицо темных очках, уже передают ее багаж. Вот она улыбается Фаустману, кладет руку ему на плечо, а другую отдает в массивную лапу, протянутую с причала этим громилой. Она быстро протискивается мимо него, ступив на сушу, и сандалии на высоких каблуках, одна за другой возносят ее захватывающие ягодицы на вершину лестницы. Плавно скользнув мимо внезапно расплывшегося в улыбке Сержанта, она идет к «мерседесу» и, пока Фаустман нашаривает в бумажнике три купюры по доллару, чтобы заплатить лодочнику, исчезает внутри. Фаустман еще роется в кошельке, ошарашенный тем, как золотая задница уплывает от него, точно закат по волнам, и тут кто–то хлопает его по локтю. Лодочник хочет денег.
К тому времени, когда он тоже взбирается по лестнице и спрашивает Сержанта, кто хозяин «мерседеса», машина медленно выезжает с пирса и сворачивает на Франт–стрит.
— Грек хозяин, — отвечает Сержант. — Который все пальмы привез.
— А женщина в золотых брюках?
— Это Беатрис.
— Она женщина грека?
— Приезжает в гости.
Фаустман уже слыхал об этом человеке — жирном пароходном магнате и предпринимателе из Пирея с длинной фамилией и целым флотом ржавых танкеров. Грек скупал недвижимость по всему острову с тех самых пор, как ураган Эндрю разломал в щепы все величавые пальмы, сравнял с землей отели и снес половину крыш Данстертауна. Грека окружают обычные островные слухи, разжигаемые горничными и садовниками, что работают в поместье, которое тот обустраивает в северной части острова: мол, в кронах пальм, которые он импортирует, прячут контрабанду, слишком часто и таинственно летает в Нассау его гидросамолет «Грумман», а с моторной яхты, курсирующей в Майами и Форт–Лодердэйл, где у него частный док, сходят женщины экзотической наружности. Фаустман неожиданно чувствует, что его день дает слабину — точно леска, грузило с которой сорвала слишком тяжелая рыбина, а в его случае — греческий магнат, у которого денег хватает ввозить сюда целыми пароходами пальмы из Латинской Америки, с Манхэттена — восхитительную задницу Беатрис, и бог знает что еще и откуда.
Сержант вытягивает шею и прикрывает ладонью глаза, следя за парой маленьких аэропланов, снующих взад–вперед над бухтой.
— Что тут происходит? — спрашивает Фаустман. — Зачем они гоняются друг за другом?
— Самолеты для борьбы с наркотиками, — отвечает Сержант. — У них учения.
— Зачем?
— Наверное, предупреждают.
— Кого?
Сержант вращает глазами.
— Кого–то здесь внизу.
— А о чем?
— Что–то упадет.
Фаустман узнает иносказание и больше вопросов не задает. Он видел залитые бетоном бочки, изрывшие всю крошечную взлетную полосу местного аэродрома, безлунными ночами наблюдал, как вертолетные прожекторы обшаривают бухту, на острове Ската ему попадался вынесенный на сушу морской мусор, изрешеченный пулями, а когда он ловил рыбу на отмелях Элевтеры, приходилось больше чем единожды растворяться в мангровых зарослях, если ему чем–то не нравилась подходившая к берегу лодка.
Но настроение улучшается, когда он уходит с пирса. Взор его приветствуют кляксы красок, точно соскобленные с палитры Гогена. По склону сразу за набережной карабкаются ярусы коттеджей с пылающими на солнце крышами из белой черепицы, над которыми нависают листвой гигантские фиговые деревья. За каждой стенкой — душистые сады, их населяют потрясающие цветы: алые гибискусы о пяти лепестках, оранжевые трубки испанской кордии, лиловые колокольчики бугенвиллии. Их все часто навещают колибри с раздвоенными хвостиками, они летают боком и задом, и страдающие от жажды банановые поползни, висящие вниз головой на хрупких стеблях, точно оступившиеся канатоходцы. При виде этих крохотных тропических существ душа Фаустмана взмывает ввысь, а шаг убыстряется. Через пять минут он уже поселяется в коттедже на Виндсонг–Бич. Еще через час, с полностью снаряженной удочкой, шагает по отмелям за полуразрушенной городской электростанцией.
Здесь тайный мир его мечтаний — ярко освещенная арена, на которую собираются за добычей хищники всех мастей, включая его самого. Здесь, оставив солнце за спиной, сдвинув козырек пониже на солнечные очки, он озирает лабиринт света и тени, что расстилается перед ним, присматривается к малейшему движению в ковре морской травы, закрывающем дно, ждет — вот–вот серые тени проступят на прогалинах голого песка, — изучает мелкие ямки в песке — там его добыча недавно искала пищу, — старается не забыть, что малейшее противотечение взъерошенной ветерком поверхности воды, мельчайшая рябь — уже могут предвещать появление рыбы.
В этот день, тем не менее, сосредоточенность его направлена на совсем другое. Внутренний взор его скован, он никак не может оторваться от роскошной груди Беатрис, от ее изящных бедер — такое тело вдохновило бы и Микеланджело. Пытаясь выбросить ее из головы, он возобновляет наблюдение за водой впереди, как раз когда плоская траектория закатного света бликует на серебристых хвостах нескольких рыб–лисиц, зарывшихся головами в песок в пятидесяти ярдах от него. Хвосты подергиваются и исчезают, оставив на поверхности лишь легкую волну, нервное мерцание — оно мечется из стороны в сторону, но неуклонно приближается.
Фаустман ждет, пока эта трепетная полянка не окажется футах в шестидесяти от него, быстро взмахивает удочкой, выдергивает в воздух «розового чарли», которого все время держал большим и указательным пальцами, и, попустив лесу еще одним лишним замахом, отправляет наживку в воду. Та попадает в самую сердцевину едва различимой суматохи, от которой не отрывается его взгляд. Вскипает тревога, хорошо слышится плеск. Спутные струи испуганных рыб разлетаются по остекленевшей отмели — по зеркалу, в котором Фаустман воображает Беатрис, поддающуюся всевозможным обольщениям на вилле греческого магната.
Он только что вышел из душа и вытирается, когда звонит телефон. Это Беатрис — она от него в паре миль, но из–за треска статики, постоянно прерывающей связь на островах, кажется, что говорит с другого континента.
— Видели бы вы там самого себя, — говорит она ему. — Похожи на одну из тех цапель с негнущимися шеями. Мы с Мефом наблюдали за вами в его телескоп из беседки.
— С Мефом? — переспрашивает Фаустман.
— С моим хозяином. Меф — это сокращенно Мефисто, а Мефисто — сокращение его настоящего имени, которое все равно слишком длинное. Я рассказала ему, как вы в своей лаборатории импортируете и выращиваете кораллы. Ему интересно с вами познакомиться. Говорит, что вы можете быть как раз тем человеком, который ему нужен.
— Зачем он хочет со мной встретиться? — спрашивает Фаустман, хотя сердце его подпрыгивает от возможности увидеть ее снова.
— Меф планирует обустраивать остров, поэтому скупает здесь участки и сажает пальмы. Он хочет с вами поговорить о спасении рифов — чтобы можно было доставить сюда судно со стеклянным дном и привлекать ныряльщиков. А кстати — что вы делаете? Я имею в виду — прямо сейчас?
— Прямо сейчас я вытираюсь, — отвечает Фаустман.
— Ммммм, — тихо произносит Беатрис. — Давайте попробуем еще немного свободных ассоциаций. Назовите слово. Любое слово.
— Полотенце, — говорит Фаустман, завязывая его на бедрах.
