трубку.
— Спала, что ли? — осведомился Мазаев.
— Было бы с кем, — огрызнулась журналистка.
— Тогда выключай свой вибратор, чтобы батарейки не сели, и слушай ухом.
Слушать Мазаева стоило. Если он вот так звонил, значит, имелась у него некая информация, из которой при известном старании можно было сляпать сенсацию. Сам Мазаев был для того слишком ленив, да и не талантлив.
— Значит, Лолка, так. Морозова помнишь?
— Этот… с ДТП?
— Он.
— Помню. Сволочь.
— Сволочь — не сволочь, а взяли его на съезде. Форменный мудак.
— Он же…
— Знаю, знаю, на ящик кого попало не берут, тем более в ДТП. А вот видишь — мудак. Сидит сейчас у ВОПРАГовцев. Никто про то не знает, ДТП будет скрывать, само собой, а мне по знакомству один товарищ слил. Он там работает.
— Предлагаешь заняться? — спросила журналистка, поеживаясь. Мокрой пизде было холодно, от двери тянуло сквозняком.
— Грех пропадать такому материалу. Тем более давно уже ничего про мудаков не было, про скрытых- то. Всех переловили. А тут — на тебе!
Журналистка быстро нашла в ящике телефонной полочки записную книжку и навострилась:
— Диктуй.
— Хули диктовать. Морозова и так знаешь, сидит в двадцать втором отделении, у тебя из окошка оно небось видно. Сама смотри, как поступать будешь. Его только-только привезли, так что торопись, а то уволокут, концов не найдешь. Все, отбой.
Журналистка посмотрела в пикающее жерло трубки и снова тихонько сказала:
— Вот блядь ебучая…
За окном грохнуло — по введенной во всех региональных центрах практике, вылившейся из питерских традиций, стреляли из пушки.
Полдень, сука такая.
Полдень.
Мудак Морозов в этот момент сидел в камере, подперши голову руками.
Камеры ВОПРАГ сильно отличались от милицейских, в каковых Морозов раньше не сидел, но приходилось видеть их по работе. Дело в том, что Морозов в свое время был сотрудником правозащитной организации «Светоч демократии» и занимался в том числе защитой прав заключенных и прочих арестованных.
В камере ВОПРАГ было тепло и светло. Вместо дощатых нар или железно-сварных коек имелись вдоль стен мягкие лавки, покрытые кожзаменителем. Кожзаменитель был абсолютно цел и не разрисован, не обписан гадостями. В углу имелась параша, вернее, нормальный унитаз, притом за специальной пластиковой ширмочкой.
На унитазе в данный момент сидел сокамерник Морозова и страшно пердел, иногда говоря сквозь пластик:
— Вы извините, уважаемый.
Морозов стоически терпел.
Болел нос, болели губы, болело правое колено, которое сильно ушиб о подножку автомобиля тот вопраговец, что повыше. Что пониже, показался Морозову более добрым, но это, скорее всего была такая уловка — хороший и плохой полицейский.
— А что на допрос не ведут? — спросил Морозов громко, перекрывая здоровый бодрый пердеж.
— А и не поведут, — сказал сруль из-за своего пластика. — У них съезд сегодня. Все заняты, а те, что привезли, отдыхают. У вас бумаги нет?
— Отобрали… — вздохнул Морозов.
— Жалко. А тут нету, на ролике-то. Обычно есть, а сейчас нету. Надо жалобу написать.
— Жалобу? — удивился Морозов.
— Конечно. Вот только поведут на допрос, первым делом жалобу напишу. Ущемление прав.
— А… А можно? — пугливо спросил Морозов.
— Нужно! Ведь камера-то общая, мало ли… не каждый день мудака сажают, бывает, что и нормальных граждан, а им как без бумаги? Ой. Извините, уважаемый.
Эти слова сопроводили очередной залп, а потом сруль поинтересовался:
— А вас за что?
— Я журналист. Телевизионщик.
— Да ну?! — из-за ширмы показалась лысинка, потом черные бровастые глазки. — Журналистов же нельзя.
— Сказали, мудак.
— А что, правда?! — сруль еще более проявился из-за ширмы.
Морозов смолчал. Он даже не мог себе представить, что ему грозит. И что грозит кадровикам из телекомпании, спецнаблюдателю при телекомпании, может, даже участковым милиционеру и инспектору ВОПРАГ. Сам Морозов не слыхал, чтобы в такую проверенную контору, как телевидение, пробрался мудак. А он, Морозов Александр Алексеевич, мудак и был, как ни верти. Притом матерый, опытный.
Сруль чем-то пошуршал, покряхтел, хлопнул крышкой мусорного бачка и вышел. Обычный мужик, лет сорок с виду, вроде как еврей, но может, и не еврей, может, просто похож. Бывает с людьми такая беда.
Он демонстративно проигнорировал Морозова и сел на лавку подальше, но долго молчать не смог. Скучно в камере, с горя и с мудаком поболтать можно, все же и не слышит никто…
— Обедать должны принести, — сказал он как бы просто так.
— А тут камеры не прослушивают? — мстительно спросил Морозов, обозлившийся на сруля. Вон даже бумага у того была, вытер же задницу, а чего просил тогда?
— Не думаю, — сказал сруль, озираясь.
— Тогда представьтесь, как положено культурному человеку.
— Хопман, — недовольно сказал сруль. А может, Гофман. А может, и Гопман. Разберешь у них, у евреев.
— Морозов.
— Только вы меня в свои дела не впутывайте, — предостерег сруль.
— Не стану, — успокоил его Морозов и потрогал качавшийся зуб.
— Били? — спросил сруль со скрытым удовлетворением.
— Били…
— Мудаков часто бьют, — сказал сруль. — Вроде даже есть директива. Вы… они же не граждане.
— А вас-то за что сюда?
— Анекдот рассказал, — признался сруль.
— Который?
— Ага. Сейчас я вам рассказывать буду. А ну как прослушивают все-таки?
— А мудак не гражданин, ему можно, — спровоцировал Морозов.
Сруль подумал и покачал головой:
— Нет, не путайте меня. Нельзя. И так уже один раз рассказал… Что обидно, все время из-за этих анекдотов… Правда, анекдоты в рецидив не идут. Каждый как мелкое хулиганство, но хоть десять раз подряд пусть арестовывают, все равно в плюс не идет. Все-таки гуманные у нас законы! — это сруль сказал уже погромче и гордым, довольным тоном счастливого человека и посмотрел в белый потолок.
