Может, если бы он использовал наш лозунг, все бы и обошлось, но полиция в этом случае почувствовала, что ее честь сильно оскорбляют. Автоматические очереди прошили его сначала вдоль, а потом поперек.
После этого полиция двинулась на приступ. На чердаке затрещал пулемет. Пули прыгали то по деревьям, то по заборам, а тетка кляла на чем свет полицию, и, думаю, эти проклятья досаждали им больше, чем пулеметные выстрелы. Тем временем откуда-то из подвала вытащили три братана пушку, выкрашенную оранжевой краской. Пушка выглядела не так страшно, как смешно.
Дядька сосредоточенно шугал полицию своей двухстволкой, тяжело сопя при этом своим картофельным носом.
Макс с матушкой взяли вилы и заняли оборону возле дверей.
Я за это время посбрасывал в подвал все, что могло свидетельствовать против нас, и щедро полил бензином. В любую минуту достаточно было бросить туда зажженную спичку, и полиция утратит одним махом все доказательства.
Наконец пушку наладили и, открыв двери, направили ствол в нападающих. Полиция, увидев такое чудо, мгновенно залегла на землю.
Бодя зажег паклю, поднес ее к запальнику и крикнул:
— Огонь!
Как вам описать то, что произошло? Прозвучал оглушительный взрыв, весь дом заходил ходуном, и все вокруг заволок черный едкий дым. Не знаю, как они целились в полицию, что одним выстрелом высадили все окна вместе с рамами, двери с косяками, да еще почему-то за нашими спинами, как раз напротив дверей, ядро выбило в стене вторые двери. Наверно, дуло не в ту сторону стреляло.
Когда дым развеялся, я увидел две оторванные головы. Близнецы честно исполнили свой долг. Боде повезло больше — ему только вырвало руку.
Дядька тяжело закашлялся.
Матушка и Макс трясли головами и били себя по ушам.
Тетка тем временем вылезла уже на крышу, потому что с чердака имела ограниченный кругозор, и кричала нам:
— Лёндзя!
— Гоу! — прохрипел старик.
— Ты живой?
— Живой!
— А кого убило?
— Близнецов!
— Я от них никогда радости не знала. Даже в такой день нервируют меня.
А через минуту:
— Лёндзя!
— Гоу!
— Скажи Рузе, пусть одевается, потому что уже опять полиция наступает.
После этого затрещал пулемет, и Рузя бросилась искать свои панталоны.
Я понял, что нам недолго осталось.
Бодя одной рукой упрямо налаживал пушку. Теперь уже было по барабану, куда она выстрелит, потому что полиция перла со всех сторон.
Матушка с Максом выставляли свои вилы то в окна, то в двери, чтобы враги знали, какое грозное оружие их ожидает.
Дядька спросил:
— Бодя, будешь стрелять?
— Буду.
— Ну так бывай здоров.
Пушка гепнула так, что на противоположной стене появились еще одни двери, а одна полицейская машина радостно вспыхнула. Жаль, что Бодя уже этого не увидел. С крыши раздался грохот, а потом голос тетки оповестил:
— Лёндзю!
— Гоу!
— Я уже полетела!
— Царство тебе небесное, — перекрестился дядька, когда тетка тяжело хряпнулась во двор.
От пушечного выстрела у всех были черные морды, и мы походили на ангольских повстанцев.
Рузя наконец оделась и полезла на крышу к пулемету.
Макс спросил:
— Что мы им сделали плохого?
— Погибнем как герои, — ответила мамуля.
Наверху снова зазвучал треск пулеметных очередей. Я мог гордиться своей женой. И странная вещь: ни разу с ней не переспав, я именно в эту самую решающую минуту почувствовал к ней такую неодолимую тягу, что готов был мчаться на крышу и там под пулями любить ее назло врагам.
И, может, так бы и сделал, но в эту минуту послышался грохот на крыше и голос Рузи:
— Папа!
— Гоу!
— Я лечу!
— Царство и тебе небесное.
Рузя упала вместе с пулеметом.
Дядька повернул медленно свою голову от окна, и я увидел, что у него во рту полно крови. Тело его тяжело осело на пол.
Я подхватил двухстволку и сбил какому-то полицейскому фуражку. На большее, видно, это оружие не претендовало.
В дверях мужественно оборонялась моя матушка с Максом, но силы были неравные. Полиция очень хотела хотя бы часть из нас захватить живыми и стреляла над головами.
Но когда матушка нашпилила одного, как галушку, на вилы, разозленные полицейские распахали ей пулями живот.
— Бандиты! — искренне возмутился Макс и бросился в атаку с вилами.
Конец уже был не за горами. Я, быстренько отскочив от окна, чиркнул спичкой, и в подвале ухнуло пламя.
Из двора донесся передсмертный крик Макса.
Я поднял с полу полено и что есть силы трахнул себя по лбу.
Что было дальше, я узнал на суде.
Судили, естественно, только меня, потому что я один и выжил. Доказательства сгорели дотла, и я упрямо изображал безумца, делая вид, что не понимаю, чего от меня хотят. Я своего добился. Меня признали тяжело больным и отправили в дурдом на Кульпарковке[3].
Сейчас я сижу возле окна и любуюсь зимним парком. Падает легкий снежок, каркают вороны, на мне чистая пижама, а на коленях тарелка с манной кашей. Жизнь прекрасна. Когда развеснеется, я попрошу санитарочку Олю вывести меня на прогулку в сад. Я веду себя так вежливо, что весь персонал не может надивиться, как я мог раньше совершать такие страшные преступления. Кое-кто даже говорит, что я страдаю только потому, что остался жив, и на меня одного все спихнули. Санитарочка Оля приносит мне конфетки, гладит по голове и приговаривает: «Такой молодой, такой хороший, а тяжело больной!» Я пробую лизнуть ее в руку, а она прячет ее за спину и смеется.
Санитарочка Оля говорит: «Он заслужил» — и выводит меня по весне прогуляться. К тому времени у меня под пижамой будут спрятаны штаны и рубашка, чтобы переодеться.
— Смотри, чтобы главный не заметил, — улыбнется старшая сестра санитарочке Оле и откроет двери.
Мы будем идти медленно, очень медленно, ведь я за год и ходить отвык. Санитарочка Оля держит меня под руку и приговаривает: «Осторожно, ямка… осторожно, бугорчик…»
