Дмитрий Глуховский
Подавление и вытеснение
Шептали интимно корабельные сосны, и ворковали лесными пташками меж собою снайперы ФСО, засевшие на особо охраняемой территории из расчета штука на сотку. Сварливое бухтение Рублевки — внешнего, нищего, несовершенного мира — оставалось где-то за периметром этого райского бора.
Надежно прикрытая стволами, стояла выполненная в скромном сельско-царском духе белая с желтым резиденция. Подле нее на майском солнышке нежился лоснящийся президентский кортеж, отдыхая после стремительного броска по Кутузовскому.
Осенью, случалось, заносило и сюда обрывки грязного московского неба, и пейзаж становился неприятно земным. Но сейчас, на блаженном тонком перешейке между весною и летом, единственном времени, когда можно в этой стране, в общем-то, жить, а не выживать — сейчас тут небо было синее и восхитительное, словно на вынесенной из Эрмитажа картине какого-нибудь там итальянского классика.
Все — и истуканы-горничные в совковых передничках (с виду вроде бы баба, а на поверку — сержант), и ностальгически-кондовая мебель, и безыскусные настенные панели из дерева с жучками, и благородно-затхлый воздух коридоров (номенклатурная пыль пополам с золотой крошкой), и весь державный мрамор-гранит — все тут дышало преемственностью поколений. Во всем здесь ощущалось спокойное достоинство — как у генерала прокуратуры на пенсии, и подагрически-несгибаемая уверенность: в себе, в завтра, в том, что ничто никогда по сути не поменяется. И сама резиденция, и неисчислимые гектары священных рощ, ее окружающих, буквально фонили суровым обаянием власти.
Это место и было сам сосуд власти.
Тут жил Президент. Действующий.
«Семерка» ударилась о борт, взяла правильный угол и ушла точно в лузу.
— Чистая победа, — признал Действующий Президент. — Браво. Давай еще одну партейку? — Поздно, — Премьер взглянул на свои Jaeger-LeCoultre, такие же, как у Президента, но с турбийоном, и засобирался. — Завтра тренировка с утра. — Ну одну! — Нет. Три ночи уже. И вот что… Чуть не забыл тебе сказать. Смотрел твое интервью западным каналам… Ты не старайся так им понравиться. Не разводи с ними всю эту либеральную канитель. Помни, что у нас путь особый — и с ними нам не по пути. Помни о корнях, так сказать. Можешь не провожать.
Действующий Президент вздохнул и отправился в дальний путь — в спальню.
Строение изнутри было площадью не меньше гектара. Въехавший недавно Президент понимал, зачем тут столько обслуги — без нее в этих пыльных коридорах было бы и тоскливо, и страшно. Кто жил и кто преставился в этих комнатах до него, он не спрашивал.
Дом этот был ему велик. Зачем тут столько комнат? Зачем ему, живому человеку, столько комнат? Зачем обеденные залы, залы для приемов, спальни, нескончаемые коридоры, сауны, комнаты отдыха, потайные помещения… Двери, двери, двери, двери… И пусто. Будто в абхазском санатории. Какой же это дом? Жилой флигель находился на другом конце резиденции. Красться к нему через весь дворец ночью одному было испытанием. А приходилось — в этих стенах спалось скверно, и Действующий Президент вызывал к себе на поздние совещания то одного министра, то другого.
Свет во всех комнатах и залах, во всех коридорах и галереях горел ночь напролет, но сердца не успокаивал. В черные окна бились мотыльки, надсадно дышала мебель, и шушукались по углам души членов Политбюро, вышедших на вечный покой, но так и не понявших это.
Охранники, чтобы не смущать, стояли лишь в паре мест — и стояли изваяниями. Говорить их отучили или языки при приеме на работу вырвали — черт разберешь, только на приветствия, шутки и вопросы они отвечали одинаково — тянулись во фрунт и отдавали честь.
Сынишка называл их «зомбаками», уверяя, что в ФСО их готовят по какой-то известной гаитянской рецептуре. Но, пройдя в одиночку через половину резиденции, Президент был и им рад.
Пока сынишка оставался с ними тут, было еще ничего. Гонял по коридорам на велосипеде, дразнил зомбаков, строил для солдатиков крепости из раритетных Брокгауза и Эфрона в библиотеке… Наполнял дом детской своей яркой жизнью, которая разгоняла наползающий из углов прозрачный старческий мрак, свежим бризом рассеивала тяжелое медленное дыхание почивших фараонов.
Но сейчас его отправили за границу, и дом опустел.
Вот и жилой флигель.
Детская, гостиная, спальня. Нормальная человеческая трешка, затерянная в бесконечных кишках этого дворца. Теперь главное — не шуметь. Не разбудить ее.
Жена, жаворонок, призраков не слышала и засыпала рано. Тогда Президент потихоньку выбирался из кровати и шлепал встречаться с министрами.
Он скинул шаркающие тапки и дальше двинул босиком, совершенно бесшумно.
Тихое уютное посапывание, тиканье будильника… И вдруг в привычную гамму вклинилось что-то неуместное, чужое.
Шорох. Шепот. Смех.
Из детской.
Из пустой, запертой детской.
Вызвать охрану.
Нет. По той же причине нет, по какой и ходить ночью по коридорам одному, а не тащить с собой эскорт зомбаков. Чтобы не казаться смешным. Никому. Никогда больше.
Президент взялся за ручку и, решительно крутанув ее, распахнул дверь. В детской горел свет, как и во всем доме. Разумеется, в комнате никого не было.
Может, компьютер включен? Нет, не включен. Действующий Президент внимательно огляделся, пытаясь собраться с мыслями.
На полу валялись игрушки — Лего, костюм Супермена, старый плюшевый мишка с вывернутыми лапами…
Президент присел на корточки, поднял медведя, вправил ему конечности, отряхнул его. Этот мишка был, наверное, самым ценным предметом во всем дворце. И, в общем, не предметом даже…
Это была его собственная игрушка — мама подарила давным-давно.
И даже не игрушка.
Лучший друг. Вот кем ему был этот оплешивевший с годами медведь с пуговицами-глазами. Когда-то медведь был размером с него, но потом мальчик вырос, а медведь, как это с ними случается, остался в детстве. Однако Президент ничего не забыл — ни того, как они были верными напарниками, исследующими Арктику, ни того, как стояли спина к спине, окруженные кровожадными ирокезами, ни того, как оба клялись друг другу вырасти храбрыми воинами света, благородными и справедливыми.
Конечно, он не мог его выбросить. Он подарил его своему сыну.
Президент осторожно погладил медведя по голове — неловкое, забытое движение.
— Я скучал, — почти неслышно прошептал он.
— Я тоже, — отчетливо произнес медведь.
Долгих три дня Президент избегал детской. Иногда, ночью, замирал перед дверью, прикладывался к ней ухом — не слышно ли чего? Все, кажется, было тихо.
На четвертый день, окончательно утвердившись в мысли, что это все от перенапряжения, и пожурив себя за то, что совсем себя загнал, он дождался, пока жена уснет, и все же открыл комнату.
Медведь, хвала Всевышнему, лежал в той же позе, в которой упал на пол, когда Президент его от себя отшвырнул: навзничь, прикрывая лапами свою лысеющую голову.
Не то чтобы Президент ждал чего-то другого. Все же взрослые люди. Но, приближаясь к медведю, он все же сначала осторожно, мыском мокасина, перевернул его лицом вверх. Игрушка как игрушка.
Он наклонился и взял медведя на руки.
