потащили всех, кидали на снег и строчили из автоматов.
Это был небольшого роста круглоголовый солдат в истерзанном кителе. Он говорил быстро, и, чтобы понять, мне приходилось его переспрашивать. С печи на нас смотрела бритая наголо после тифа женщина. Она сказала сидевшему в избе старику погорельцу, указав на меня:
– Как-никак человек на двух языках разговаривать может, а мы и плакать-то по-русски не умеем.
Пленный рассказал о себе: он не был ни коммунистом, ни наци, ни даже социал-демократом. Ему не удалось окончить художественное училище из-за плохого материального положения семьи, но все ж у него, как и у всех мужчин старших поколений, есть профессия. Он – маляр. Он расписывал стены в кафе, выезжал на заработки в Данию, Норвегию. «Работать и путешествовать – в этом я видел свое призвание». Но когда началась война и нельзя было больше переезжать с места на место, он осел и женился.
– И теперь моя жена ждет первого ребенка. Наш ребенок «в пути», как говорят у нас. Вы представляете себе, что значит для нее не получать никаких вестей от мужа. Я умоляю вас, гнедигес фрейлейн, мой адрес записан в моей солдатской книжке, сообщите моей жене, что я жив. Ведь вы сможете это сделать через швейцарский Красный Крест, не правда ли, гнедигес фрейлейн?
О чем он? Господи, какой Красный Крест? Мы о нем понятия не имеем.
За окном лило. Били тяжелые орудия. Казалось, бой идет где-то рядом, за околицей.
– Ты знал хозяина этого дома? Сколько клопов развел. А ведь умный был человек, – сказала с печи женщина старику погорельцу.
Старик порывался рассказать мне, как было дело:
– Староста хотел всех нас увести с собой, но у станции мы все разбежались. И остался староста один, как рак на мели.
– Ладно, ладно, дедушка. Потом. Вот допрошу немца, тогда поговорим.
– Поговорим, – согласился он.
Хозяйка дома теребит часового, охраняющего немцев:
– Скоро, что ли, душегубов заберут от меня?
По одну сторону перегородки пленные, по другую – хозяйка со своими ребятишками. Перегородка обрывается, не дотянув до противоположной стены. На оцепе в плетеной корзине раскачивается ребенок. Сын хозяйки Гриша беседует с часовым. Теленок жует тряпки, в которые увернут ребенок.
Лизка – ей шесть лет – поет весь день: «Парень девушку домой провожал с гулянки-и – ах!..» Дня два назад, когда здесь не было пленных, командиры заводили в избе патефон с этой пластинкой. Гриша медленно говорит Лизке:
– Уймись, стервя. Ваське наскучило.
Васька лежит в корзине, раскинув ножки, на грязных тряпках, вытаскивает из-под себя солому, запихивает в рот. Шлепает босыми ногами вперевалку маленькая Танька, равнодушно захватывает зубами Васькину ногу и сосет. Это радует Ваську.
– Васька хочет поцеловаться, Васятка, деточка, – говорит Гриша, не спуская глаз с немцев.
Время от времени с воем пролетает над крышей снаряд и падает на краю деревни. Гриша стоит на коленях на полу, локтями упираясь в плетеную Васькину корзину, качается.
Не успела я добраться назад к себе на хутор, как вдогонку принесли пакет с документами, взятыми на поле боя у убитого немца, и распоряжение: немедленно перевести.
Бумага, из-за которой пороли горячку, полагая, что это приказ по частям противника, военного значения не имела. Она содержала официальный перечень документов, которые должен представить немецкий военнослужащий, вступающий в брак. Вот он:
«1. Опекунское разрешение на брак, если несовершеннолетний.
2. Свидетельство обеих сторон о пригодности к браку.
3. Свидетельство о несудимости.
4. Арийское происхождение обеих сторон, документально доказанное вплоть до дедушки и бабушки.
5. Свидетельство о политическом поведении невесты, о том, что она пользуется безупречной репутацией, достойна уважения, что она принадлежит к национал-социалистскому государству и происходит из достойной уважения, признающей национал-социалистское государство семьи. (Это должны подтвердить три свидетеля, если возможно, представитель власти сверх того.)
6. Полицейское свидетельство о поведении обеих сторон.
7. Объяснение жениха невесте, что вести хозяйство следует бережливо».
Это из документов Карла Шеппе, убитого ефрейтора, 1920 года рождения. Он не успел жениться. Об этом сетует в письмах женщина, родившая ему сына 16 апреля. Брат его с Восточного же фронта поздравляет Карла с появлением на свет сына и сожалеет, что Карл до сих пор не женился. Шеппе запасся всеми необходимыми документами, но еще не заполнил их. Он носил их с собой вместе со свидетельством об окончании католической школы и фотокарточками.
Вечером на хутор забрела старуха, низкорослая, в тряпье. Маня-»молодуха», возвращаясь из бани, заметила ее, поинтересовалась:
– Из погорельцев?
Старуха утвердительно кивнула головой. Бойкая девчонка с выпуклыми круглыми коленками, дочка Мани Таська, вышла вперед и уставилась на старуху.
– Чем-то живешь? – пособолезновала Маня.
– На одном месте не живу, по деревням хожу, ворожу на картах.
– Ворожишь? – загораясь, переспросила Маня. – Где ж тебе заночевать-то? Здесь на хуторе военные стоят…
– Может, разрешат, – протянула старуха. Она присела в стороне на бревнах, точно дожидаясь кого- то; Поздно ночью, лежа на хирургическом столе, я видела, как Маня расталкивала старуху за плечо, приговаривала:
– Никитишна, вставай, сплят уже все, вставай, миленькая.
Она поднесла под самое ее лицо коптилку. Никитична спала, сбившись в комок.
– Никитишна, что же ты, просыпайся. – Маня раздражалась, продолжая трясти ее.
Никитична открыла глаза и села.
– Ох, сон перебила, – вздохнула она, – ну да ладно.
Она полезла в чулок, поскребла под коленом и вытянула плохонькие, потрепанные карты. Маня присела на корточки и старательно светила ей коптилкой. Карты не тасовались, маслились одна к другой. Никитична сунула колоду в обвисший чулок.
– Не буду ворожить, военных боюсь, – хитрила старуха.
– Ах, Никитишна! Так нет же никого тут. Там вон учительша спит, она смирная, а тут – военная, так ее силой подымать надо, сама ни за что не проснется, – шептала Маня.
Никитична раскладывала на полу карты.
– Спроси-ка ужакинских девчат, верно ли я им в ту ночь наворожила. Спасибо, накормили досыта. Вот гляди, дорога тебе дальняя легла.
