— Хватит, сколько можно? Теперь с этим все в порядке, Штирлиц. Зачем зря тратить время?
— Давай все сначала, говорю я тебе!
Он сидел теперь возле самого проекционного аппарата, пристроившись так, чтобы видеть на экране все детали.
«А зачем, собственно? Здесь все точно. Непонятно лишь одно: зачем надо было писать мне записку? Зачем? „Задержусь на пару дней…“ Если он дал себя снять, то почему не сказал при этом ни слова? Хочет быть чистеньким? Просто ушел, и все? Но он же не дурак, он умный парень, он понимает, что предательство остается предательством, независимо от того, кого предал — друга или незнакомого. На чем они могли его взять? Споили? Ерунда, на этом ловят только трусливых болванов. Женщина? Времена теперь другие, теперь, слава богу, перестали бояться шантажа… Почти перестали, — машинально поправил себя Исаев. — Идиот, конечно, испугается, а мало-мальски думающий человек… Нет, на этом они его не могли подловить… Или — или… И случилось это на следующий день после его встречи с Дорнброком…»
— Стоп! — вдруг крикнул Исаев. — Останови аппарат!
«Какое было число на афише, мимо которой они ехали? Там было не то число, которое мне нужно! Вернее, там было то число, которое не нужно им, а очень нужно мне, — быстро думал Исаев. — Это точно. Если только я не ошибся; господи, только бы мне не ошибиться! Они проезжали на машине тумбу для расклейки объявлений. И там была афиша о каком-то концерте: „Сегодня, 19-го, в „Конгрессхалле…“ А он попросил убежища двадцать первого!“
— Останови аппарат! Мотай назад, Холтофф. Там, где я скажу, останови! Дальше… Внимание… Стоп! Стоп!
«Сегодня… в „Конгрессхалле“ концерт Жака Делюка: Бах в новом изложении!» «Тебе всунули липу, Холтофф! — подумал Исаев. — Кочева никто не видел из газеты Ленца. Они врут тебе, Холтофф. Они подставляют тебя под удар, потому что это доказательство будет уже не их, а твоим доказательством. Не принимай эту ленту как доказательство, Холтофф. Сделай с нее пару копий, это обеспечит тебе безбедную старость, когда тебя выбросят в отставку. И ничего не говори Айсману и Ленцу. Попроси их сначала прокрутить это по телевидению. И все. А потом, скажешь ты, это будет приобщено к делу вместе с откликами печати. Ты понял, что они тебе подсовывали, Холтофф?» — думал Исаев, сидя в кресле.
— Ну что же, — сказал он наконец. — О'кей. Теперь мне все ясно. Попроси Ленца устроить завтра показ этой пленки по телевидению. Мальчик выбрал свободу, мальчик у нас весело живет и ездит купаться… В конце концов парень не обязан встречаться с теми, с кем он не хочет встречаться.
Исаев поднялся и сразу же опустился в кресло — снова свело ногу.
— Хотя, знаешь, Холтофф, все-таки сними копию с этой ленты, и пусть она будет у меня.
Когда Холтофф уехал, Исаев взял такси и попросил шофера отвезти его к «Зоо» — оттуда два шага до «Европейского центра», а там на восьмом этаже редакция «Телеграфа». К этому изданию Исаев относился серьезно, а к ведущему обозревателю Гейнцу Кроне — особенно.
— Телевидение? Я прошу соединить меня с редакцией «Новостей»… Говорит Гейнц Кроне из «Телеграфа», добрый вечер. Только что вы передавали материал о сбежавшем красном. Я уже обратился в прокуратуру, ибо редактор Ленц комментировал заведомую фальшивку. Наши люди сейчас выедут к вам. Примите их, пожалуйста, и во избежание недоразумений дайте им возможность сделать заявление.
— Каких недоразумений?
— Мы обвиним вас в преступном сговоре с Ленцем, который предлагает нашим властям сфабрикованную с помощью телевидения фальшивку.
— Я приму ваших людей, господин Кроне.
Гейнц Кроне подмигнул Исаеву и спросил:
— Сколько я вам должен за сенсацию?
— Это мой подарок за вашу драку против Франца Йозефа Штрауса.
Они сидели на восьмом этаже громадной махины «Европейского центра» и напряженно смотрели на экран телевизора. Если все пойдет так, как задумал Исаев, то через несколько минут должно состояться повторное прокручивание материала, представленного Ленцем.
…Диктор, мотнув головой, поправил галстук и сказал:
— Дамы и господа, в программу наших вечерних передач вносится корректива. Газета «Телеграф» потребовала повторного показа кинокадров, посвященных пребыванию у нас красного интеллектуала Кочева, сбежавшего из-за «железного занавеса». Я хочу представить вам репортеров «Телеграфа» Франца Проста и Пауля Ритенберга. Пожалуйста.
— Мне нужен телефон, — сказал Ритенберг.
— И мне хотелось бы видеть рядом с нами редактора Ленца, — добавил Прост.
— Первая просьба выполнима, а вторая, увы, нет: редактор Ленц уехал из телецентра.
— Ну что ж… давайте еще раз просмотрим его материал, — сказал Ритенберг, — а мы прокомментируем его по-своему.
Замелькали кадры: Кочев смеется, Кочев пьет, Кочев плавает, Кочев едет в открытой гоночной машине к городу. Вот большой столб, на котором наклеено объявление «Сегодня… в „Конгрессхалле“ концерт Жака Делюка…».
— Стоп-кадр! — воскликнул Прост. — Дамы и господа, мы просим вас прослушать и просмотреть выступление редактора Ленца. Пожалуйта, включите запись на видео… — попросил Прост диктора.
Возникло лицо Ленца. Чуть усмехаясь, жестко и снисходительно, он говорил:
— Давайте позволим человеку быть свободным в своих поступках. Право каждого человека вести себя так, как ему представляется целесообразным и возможным. Вероятно, на наши учреждения оказывают давление из-за стены, выдвигая очередную версию о «похищении». А Кочев просто не хочет встречаться ни с кем, кроме тех, кто ему приятен. И это его право!
— Стоп-кадр! — воскликнул Ритенберг, и лицо Ленца замерло на экране.
— В этом месте, — продолжал Прост, — мы хотели бы задать редактору Ленцу лишь один вопрос: когда был снят этот материал о Кочеве?
— Он же сказал, — ответил Ритенберг, — что эти кадры сняты после того, как Кочев принял решение не возвращаться в Болгарию. То есть после двадцать первого…
— Я прошу операторов еще раз показать кадр проезда Кочева — тот самый, где мы прервали показ… Благодарю… Дамы и господа, я прошу вас самым внимательным образом посмотреть на эту тумбу для объявлений: «Сегодня, 19-го, в „Конгрессхалле“… Кочев запросил право убежища и исчез двадцать первого, ибо и двадцатого, и двадцать первого он переходил зональную границу. Это установлено. Эксперты прокуратуры и наши репортеры сейчас находятся возле этой тумбы. Редактор Ленц может ведь сказать, что это объявление было на тумбе и двадцать третьего, и двадцать пятого, не так ли? — заметил Прост. — Пауль, соединись с нашими коллегами. Я хочу, чтобы эксперт дал телезрителям ответ: наклеивались ли новые объявления на эту тумбу, когда и сколько? И если эксперт прокуратуры подтвердит, что на объявления от девятнадцатого наклеивались каждый день новые объявления в течение всей этой недели, мы потребуем привлечения Ленца к суду за диффамацию, ибо он утверждает, что показанные им кинокадры были сняты вчера по его просьбе.
— Это больше, чем диффамация, — возразил Ритенберг, набирая номер телефона, — это преступление, которое попадает под статьи уголовного кодекса.
В трубке, которую держал Ритенберг, захрипело, и донесся голос:
— Говорит эксперт Лоренц. Вернер Лоренц. На объявлении от девятнадцатого мы обнаружили еще семь наклеенных объявлений. Официальную справку я представлю в прокуратуру сегодня же. Каждый день наклеивалось новое объявление. Следовательно, съемки Кочева проводились девятнадцатого, то есть когда он еще не собирался просить убежища.
— У нас все, — изменившись в лице, сказал Прост, — мы благодарим руководство телевидения за ту помощь, которую оно оказало в разоблачении политической фальшивки.
Той же ночью редактор Ленц был арестован. На первом допросе, который проводил Гельтофф, он отказался давать какие-либо ответы в отсутствие адвоката и был препровожден в камеру предварительного заключения…
— Только что звонил Айсман. Он обеспокоен всем этим делом с Ленцем, Штирлиц. Он назначил мне встречу на завтра, с утра, — сказал Холтофф, приехав в маленькое кафе, где его ждал Максим Максимович.
— Он понимает, что ты был обязан арестовать Ленца?
— Я его должен выпустить под залог.
— Объясни, что тебе это делать невыгодно. Если ты его отпустишь, «Телеграф» заставит прокуратуру снова вернуть его в тюрьму. Объясни, что тебе выгодней держать Ленца в тюрьме, пока они выстроят для него надежную линию защиты.
— Штирлиц, мне трудно играть роль болвана. Понимаешь? Может быть, в сравнении с тобой я полный болван, но я должен понимать, хотя бы самую малость, в том, чего ты хочешь добиться всем этим делом.
— Я надеялся, что, быть может, ты хоть сейчас научишься думать, когда на карту поставлена твоя жизнь.
— При чем тут я? Семья, внук…
— Изживай сентиментальность, Холтофф, это всегда губило разведчиков. Если захочешь войти в блок с Айсманом, он меня постарается убрать, но если я буду убран, то — это уже по условиям моей игры — материалы Рунге против тебя будут немедленно опубликованы. И мое заявление о тебе — тоже… Так что ты должен не просто помогать мне в те дни, которые нам предстоит вместе прожить. Тебе еще придется оберегать меня от Айсмана.
Айсман встретился с Холтоффом рано утром.
Концерн выделил Айсману средства для найма конспиративных квартир — не только в Западном Берлине, но повсюду в Европе: там люди из «бюро Айсмана», ведавшего контрразведкой и «экономическим зондажем конкурентов», встречались с многочисленной агентурой. Холтофф, изменивший фамилию в конце войны, передал Айсману, который нашел его в сорок девятом году в полиции Эссена, всю свою агентуру, привлеченную им в свое время работать в гестапо. С тех пор они регулярно встречались на конспиративных квартирах Айсмана. Холтофф не был посвящен в святая святых концерна, но задания своего товарища по гестапо выполнял охотно, зная, что взамен той помощи, которую он оказывал, он получал незримую поддержку семьи Дорнброка.
— Милый Холтофф, — сказал Айсман, — кто-то играет против нас, и очень сильно играет.
— Ты преувеличиваешь. Просто вы плохо сделали материал для Ленца. Торопись придумать что-нибудь, потому что он уже начал плакать в камере, а это, как ты помнишь, плохой симптом.
— Скажи ему, чтобы он дал тебе вот какие показания… Этот киноматериал ему вручил Люс через своего помощника. Режиссер Люс… Тот самый Люс,
