георгиевский кавалер Игнат Ефимыч, обливаясь потом над блюдцем чая, солидно спросил:
— Какие новости по газетам, батюшка?
— А никаких особенных. Каждая держава сидит на своем месте смирно. Не купоросится.
— И самое лучшее дело! — заметил о. Иван.
— А вот рассказывал нам Силыч давеча перед обедней: в Москве женщина… из себя немолодая… разумши в январе месяце стояла три дня на снегу, Богу молилась… Правда это?
— Что ж, может быть. Бывает. Не все еще преклонили колени пред Ваалом мира сего…
О. Иван, склонный более к рассуждениям о внутренней политике, сказал:
— Я вот в «России» вычел: на Пасху, во время заутрени, в одном городке пришли в церковь трое из трудовой партии и ахнули бомбой… Всех, как есть, подгребло! Лишь священник в алтаре уцелел…
— Тсссс… — зашипел ктитор, укоризненно качая головой.
— Вот какой дух века пошел!..
— Это вы из «России»? — спросил шапочник Василий Иваныч, и большие усы его шевелились, пряча улыбку.
— Ну да. Из «России», — враждебным тоном ответил о. Иван.
Он не любил вступать в разговоры с шапочником. Верхогляд. Воображает себя начитанным, Лезет в споры, подрывает авторитет церкви и духовенства. Неприятный человек…
— Не нравится? Вы «Россию» не трожьте: «Россия» — это библия.
— Ну, конечно. В особенности, если ее бесплатно высылают…
О. Иван укоризненно покачал головой и замолчал, О. Дорофей сказал;
— Заразились вы, Василий Иваныч, духом века сего. Начитались этих жидовских книжек. Пожалуй, и властям предержащим скоро уважение не станете оказывать…
— При чем же тут власти предержащие, о. Дорофей? Я же о них ни слова…
Старики лукаво молчали. Были среди них сочувствующие шапочнику, злые критики попов. Но помалкивали. Лишь ктитор укоризненно крякнул и сказал:
— Морская глубина эти писания и книжки… Не всякой голове на пользу.
И тихая беседа на этой оборвалась. Шумно глотали чай, всхлипывали носами, кряхтели от удовольствия и добросовестно, с треском разгрызали высохшие крендели.
Василий Иваныч скрутил папироску и вышел из чулана.
В тени хатки, по гумну, под яблоньками и под повозками — везде лежали живописные группы отдыхавших богомольцев. Пекло солнце. Вились мошки над головой, прыгали и кружились, жалили и кувыркались, звеня, поднимались вверх, опускались вниз, неутомимые и надоедливые. Лениво- безмолвными, застывшими зелеными волнами расстилалась изнемогающая от знойного солнца земля.
— Какое значение яблони имеют! — усталым голосом сказал сухонький старичок. — По балке-то все бело!..
Да, они еще не осыпались, эти кучерявые, живучие дикие яблоньки, в своем бело-розовом наряде похожие теперь на облачка. И на фоне светлой зелени в балке они были как нежное, причудливое кружево, затейливый узор.
— Ну что же, намолили дождя? — сказал иронически Василий Иваныч, ложась в тень среди казаков. — Мало денег подаете… больше кидать надо! Дешево купить хотите… Эх, некультурность! Будь такое богатство у немцев, у американцев, — тут моря воды были бы! Гневим Бога — о дожде пристаем. Он давал нам его: сколько снегу тут зимой было? Куда он делся? Лишь бараки размыл! А при разуме, при знании она бы вся тут была, водица-то. А теперь нигде порядочного водопоя нет.
Сухонький старичок, сидевший согнувшись на самом припеке, сказал:
— Это, пожалуй, и верно. В Бессарабии мы служили… Диковинное дело: скалы, камень… пробита диря, и из дири вода бьет…
— Фантал? — спросил казак с медным лицом и с бородой почти из-под самых глаз!
— Просто из камня льет дудкой, и только. Булгары придут, навесят ведра, наберут, а она опять льется. Так льется и не выльется. Черпаем, бывало, ведром, сколько влезет,
— Ведром? — перебил молодой казак ухарского вида. Фуражка набекрень, в ухе серьга, модный пиджак и широкие шаровары с лампасами, напущенные на сапоги.
— Да, цибаркой.
— А ты бы кошелкой зачерпнул! — проговорил казак тоном праздного зубоскальства, и молодые ребята, лежавшие вокруг, засмеялись над стариком, который удивленно поглядел на собеседника.
— Кошелкой?
— Да.
— Да в ней чего же останется?
Казак с серьгой победоносно улыбнулся и слегка издевательским тоном сказал:
— А ты так зачерпни, чтобы осталось.
Старичок, принимая это всерьез и недоумевая, задумался под громкий грубоватый смех молодежи. Потом простодушно спросил:
— Да ведь это, значит, плетенная плотно? Ан парусиновая?
— Кошелка из хвороста, — коротко, с небрежным видом, ответил казак с серьгой,
— Этой не зачерпнешь…
— А я черпал!
— Иде?
— В Китае.
Он обвел победоносным взглядом лежавших под яблоней казаков, но встретил молчаливо- скептические взгляды. Кто-то вполголоса сказал: «Брешет!» Но, видимо, лень было говорить, и никому не хотелось выражать свое сомнение более пространным образом.
— Ну, что же китайцы? Как? — спросил казак с медным лицом.
— Да живут, — сказал снисходительно-небрежным тоном казак с серьгой.
Потом подумал и добавил:
— Стекла у них нет.
— Вы, небось, побили?.. Как же они без стекла-то?
— Как? Бумагой! Бумага такая.
— Что же, видно?
Казак криво усмехнулся и пожал плечом.
— Да темно, и только. Проткнешь ее пальцем — только и свету.
— Что же у них, почему стекла-то? Дорого, что ль? Иль закон такой?
— Два рубля за глазок, ежели разобьешь.
— Х-у-у!.. Стало быть, нет у них…
— Нет, закон такой. Запрещают.
Василий Иваныч скрутил новую папироску — табак отгонял мошку — и спросил:
— Вот вы там кошелками воду черпали. Что же это за кошелки?
— Изделье такое. Из хвороста. Неплохое изделье. Там у них и мамчаты, и девчаты, и женки — все этим занимаются.
— Ну, как же, по крайней мере, они их?
— А уж я почем же знаю! Некогда было глядеть.
— Чем же так заняты были? В действии ведь не пришлось быть, кажется?
— В действии не пришлось: пришли, замирение вышло. Но так, всматриваться нам некогда было. Казаки, известно, пользуются ваканцией: где что плохо висит, глядят, как бы стянуть да пропить…
Засмеялись. Василий Иваныч нахмурился и заговорил раздраженным тоном:
— Вот так у нас все: некультурно, грубо… Наш брат — разбить, опрокинуть, разлить, одним словом, уничтожить. А чтобы понять, что к улучшению жизни, — это его не касается.
— Это уж из старины так, — сказал казак с медным лицом, — во всем руководствуем самой древнеющей стариной…
— Стариной… В старину огонь соломой тушили, огурцом телушку резали. Все хорошо было… И из старины мы взяли самое плохое: косность, тупость, грязь… Вы возьмите богачей наших, хозяев, — как
