обедне.
Звонарь, грубоватого вида крестьянин в тяжелых подбитых гвоздями башмаках, выравнивал ряды стульев.
Комиссар прошел прямо к скамьям для именитых прихожан и окликнул сторожа, который обернулся на его голос.
— Кто взял молитвенник?
— Какой молитвенник?
— Молитвенник графини. Он остался здесь.
— Вы уверены?
— Ну-ка, поди сюда! — велел Мегрэ звонарю. — Ты не видел, тут не было молитвенника?
— Я?
То ли он в самом деле был туп до идиотизма, то ли притворялся. Мегрэ нервничал. В глубине нефа он заметил Мориса де Сен-Фиакра.
— Кто подходил к этой скамье?
— Жена врача сидела во время второй мессы.
— Я думал, доктор не ходит в церковь.
— Он-то, может, и не ходит. А вот его жена…
— Ладно. Объявите всей деревне, что того, кто принесет мне этот молитвенник, ждет солидное вознаграждение.
— В замке?
— Нет. У Мари Татен.
Когда комиссар вышел на улицу, оказалось, что Морис де Сен-Фиакр дожидается его.
— Я ничего не понял в этой истории с молитвенником.
— У нее остановилось сердце, не так ли? Вполне вероятно, что причиной тому было сильное волнение. И произошло это сразу после причастия, то есть тогда, когда графиня раскрыла молитвенник. Представьте себе, а вдруг в молитвеннике…
Но молодой граф обескураженно покачал головой.
— Не представляю, чтобы какая-нибудь новость до такой степени потрясла мою мать. К тому же это было бы так… так омерзительно…
Тяжело вздохнув, он мрачно поглядел в сторону замка.
— Пойдемте чего-нибудь выпьем.
Но направились они не к замку, а в гостиницу, где их появление вызвало некоторое замешательство. Четверо крестьян, до этого спокойно попивавших себе вино, вдруг почувствовали себя явно не в своей тарелке. Они поздоровались с новыми гостями почтительно, даже слегка боязливо.
Из кухни, на ходу вытирая руки о фартук, примчалась Мари Татен и запричитала:
— Господин Морис, я никак не могу опомниться, такая горестная новость! Бедная наша графиня!
Кто-кто, а она плакала, не скрывая слез. Наверное, всякий раз, когда в деревне кто-нибудь умирал, она обливалась горючими слезами.
— Вы ведь тоже были у мессы, правда? — обратилась она к Мегрэ, словно призывая его в свидетели. — Подумать только — никто ничего не заметил! Мне рассказали, когда я уже вернулась сюда…
Человек всегда чувствует себя неловко, если в подобных ситуациях ведет себя более сдержанно, чем посторонние, которым вроде бы не с чего так уж убиваться.
Морис выслушивал соболезнования, стараясь сдержать раздражение, и, чтобы скрыть замешательство, направился к этажерке, взял оттуда бутылку рома и наполнил две стопки.
Плечи у него затряслись, он залпом выпил стопку и обратился к Мегрэ:
— По-моему, я простыл; видно, утром продуло в машине.
— В наших краях всегда все простужены, господин Морис… — отозвалась Мари Татен. И, обращаясь к Мегрэ, заметила: — Вам бы тоже не мешало поберечься: я слышала, как вы кашляли ночью.
Крестьяне собрались уходить. Печка раскалилась докрасна.
— И ведь в такой день! — причитала Мари Татен.
Из-за ее косоглазия было непонятно, к кому она обращается — к Мегрэ или к молодому графу.
— Не хотите ли перекусить? Надо же, я была так потрясена, когда мне сообщили о несчастье, что даже забыла переодеться.
Однако она ограничилась тем, что надела фартук поверх своего черного платья, которое надевала только в церковь. Шляпка ее осталась сиротливо лежать на столе.
После второй стопки рома Морис де Сен-Фиакр вопросительно поглядел на Мегрэ, словно ожидая его дальнейших распоряжений.
— Идемте, — сказал комиссар.
— Вы придете обедать? Я зарезала курочку и…
Но мужчины уже вышли на улицу. Перед церковью стояло несколько двуколок, хозяева которых, не выпрягая лошадей, привязали их к тополям, росшим у храма.
Над кладбищенской оградой там и сям виднелись головы прихожан. Единственным ярким пятном во дворе замка была желтая спортивная машина графа.
— Чек кроссирован?[2]
— Да, но завтра же он будет представлен к оплате.
— Вы много работаете?
Ответом ему было молчание. Тишину нарушал лишь звук их шагов по подмерзшей дороге, шелест гонимых ветром сухих листьев да пофыркивание лошадей.
— Видите ли, я, что называется, шалопай, человек никчемный. За что только я не брался! Да вот — эти самые сорок тысяч франков! На эти деньги я хотел основать киностудию. А до этого был вкладчиком одной радиокомпании.
Справа, со стороны пруда Богородицы, донесся приглушенный звук выстрела. Показался охотник, размашисто шагавший к добыче, над которой заливалась лаем его собака.
— Это Готье, наш управляющий, — пояснил Морис. — Видимо, отправился на охоту еще до того, как…
И тут граф вдруг потерял контроль над собой: лицо его исказилось, он яростно топнул ногой и, казалось, вот-вот разрыдается.
— Бедная старушенция! — выдавил он сквозь зубы, стараясь унять дрожь губ. — Это… это так мерзко! А этот гаденыш Жан, он…
И тут, словно по волшебству, они заметили двух мужчин, прохаживавшихся по двору замка: это были Бушардон и Жан Метейе. Похоже, секретарь яростно доказывал что-то — так неистово размахивал он худыми руками.
Временами ветер приносил аромат хризантем.
Глава 3
Церковный служка
Солнце так и не выглянуло из-за туч, но дымка рассеялась, и потому все предметы казались особенно четкими и выпуклыми. Каждая деталь проступала с беспощадной объемностью и ясностью: стволы деревьев, сухие ветки, булыжники, а главное — черные силуэты пришедших на кладбище людей. По контрасту белые надгробия, белоснежные накрахмаленные воротнички посетителей и чепцы старух казались чем-то нереальным и резали глаз своей белизной.
Не будь студеного северного ветра, обжигавшего лицо, могло показаться, что весь пейзаж накрыт чуть запыленным стеклянным колпаком.
— Мы еще вернемся к нашему разговору.
Мегрэ покинул графа де Сен-Фиакра у кладбищенской ограды. Какая-то старуха, сидевшая на принесенной с собой скамеечке, настойчиво предлагала прохожим апельсины и шоколад.
Крупные, кисловатые, недозрелые апельсины. Да еще глазированные! При одном взгляде на них слюнки текли, и, хотя потом от них изрядно драло горло, Мегрэ, когда ему было лет десять, всякий раз накидывался на них — ведь это были апельсины!
Подняв бархатный воротник пальто, комиссар шел, не глядя по сторонам. Он и без того прекрасно
