теперича делать-то… владычица, заступница! Спирюшка… дитятко ты мое… подь ты ко мне, родимый ты мой… подь ты ко мне, сладкий ты мой… пожалей хучь ты меня, несчастную… несчастная я, несчастная. Со всех-то с четырех сторон на меня ветер дует… Пожалей ты меня, сынок ты мой ненаглядный… Солнышко ты мое ясное… о-о-о, о-о-о, батюшки…
— Мамка, не плачь, мамынька, золотая ты моя, не плачь! — с воплем закричал, бросаясь к ней, Спирька. — Мамынька, я с тобой… Мамынька, не плачь. Дай я тебя поцалую в глазок… Не плачь, мамынька. Не плачь, родимая…
Она привлекла его к себе левой рукой и, наклонясь над его покрытой мягкими, точно чесаный лен, волосами головкой, горько заплакала, то и дело с какой-то необыкновенной страстностью целуя его в головку.
Он обхватил ее обеими руками по талии и, тоже плача, жался к ней…
— Спирюшка… дитятко… родной ты мой, солнышко, — шептала она и чувствовала, как какое-то огромное, мучительно-сладкое, не испытанное ею никогда чувство охватило все ее существо. — Люблю-то я тебя как, дитятко ты мое… Один ты у меня теперича остался… Постыла-то я всем стала… Пожалей ты меня!
— Мамка, не плачь… Золотая ты моя, не плачь… — прижимаясь к ней, не переставая твердил Спирька…
IX
А Левон в это время, «точно краденный», задами по усадьбам, мимо овинов пробирался на край деревни в шинок, где торговала с год тому назад овдовевшая баба Юдиха…
Юдиха, когда он, осторожно отворив дверь, переступил порог, была дома и занималась мытьем пола. Высоко подвязав юбку, с голыми толстыми ногами, перегнувшись, терла она с каким-то ожесточением, вся мокрая от поту, грязной мочалкой пол, то и дело крича на баловавших ребятишек, загнанных, «чтобы не вертелись под ногами», на печку.
Увидя вошедшего «гостя», Юдиха удивилась и стояла перед ним с мочалкой в руках, красная, с грязными потеками по лицу, удивленно большими, красивыми глазами глядя на него.
— Не узнала, что ли? — сказал Левон, осторожно обходя лужу и пробираясь туда, где уже было вымыто и не мокро. — Здорово живешь! Полы никак моешь?..
— Ты как это зашел? — спросила она, не отвечая на его вопрос. — Вот чудеса-то, пра, ей-богу…
Левон усмехнулся;
— Есь? — спросил он, помолчав.
— Чего?
— Ну, чего… сама знаешь…
— Что это ты! вздумал?.. Чудеса! Николи не ходил… А жана-то дома?..
— А тебе что?.. Давай половинку!
— Нету… вся изошла…
— Вре-е-ешь?!
— Ну, вот, — усмехнулась Юдиха. — Право нету…
— Давай, давай!
— А деньги-то?
— Опосля отдам.
— Ишь ты какой ловкий!.. Без денег не дам.
— Да давай, дура, не пропадут… отдам!.. Деньгами отдам, а то, коли хошь, ужотка али завтра поутру порани овса насыплю, а то мукой отдам… муки пуд…
— Врешь, не отдашь!.. А жана-то… Она узнает — съест.
— Чего ты мне жаной-то тычешь?.. Чай, я хозяин… давай!..
— Боюсь я… не отдашь… У меня и так распущено — конца-краю нет. Побожись на икону вон… перекрестись…
— Ну, вот, глазаньки мои лопни, отдам, — сказал Левон, перекрестившись в угол, где висели иконы. — Не сойти мне с этого места, коли не отдам…
— Мотри, мужик, — сказала Юдиха, — грех тебе будет, коли обманешь вдову… господь с тебя взыщет… потеряешь впятеро.
Она обтерла руки о бедра и добавила:
— Посиди чуток… сичас я…
Она вышла куда-то из избы и вскоре возвратилась, неся подмышкой бутылку.
— Нету половинок-то, — сказала она, — все изошли… вот бутылка… хошь — бери всяе, а раскупоривать не стану.
— Давай, — сказал Левон, — все едино… Открой-кась!
— А сам-то… аль непривычен?.. Вон шило-то торчит стенке… вон за тобой-то! Подакась его!…
Левон подал шило. Она вынула им пробку и, поставив бутылку на стол, сказала, улыбаясь…
— Кушай на доброе здоровье… Закусить хоть луковичку дам… Лук у меня сла-а-адкай, присла-адкай… аки сахар, ей-богу.
Левон, не слушая ее, налил в чайную чашку водки, перекрестился и выпил.
— У-у-у! — произнес он, сплевывая на пол. — Опоила!
— А ты на, чудак, закуси скорей!..
Он закусил и немного погодя выпил еще.
Пил он вообще мало и, так сказать, только в исключительных случаях. В престольные праздники, на свадьбах, летом мирское, когда кто «попотчает», когда «на тельмовщинку». На свои пил мало. Разве уж когда «зимой, перезябнув и с устатку», выпивал сотку, да и «тае» не всю, а разделял ее на два, как он выражался, «заряда»…
Теперь, выпив почти без передышки две чашки, он как-то сразу опьянел и раскис. Водка подействовала на него не так, как он предполагал, идя к Юдихе, ободряюще и весело, но совсем напротив: она принесла ему какую-то нестерпимую душевную муку и вместе злость. Ему хотелось и плакать, и ругаться, и бить всех и все, что ни попадет под руку.
Пьяное воображение работало с удвоенной силой, рисуя перед глазами картину насилия над женой со всеми подробностями, а в уши точно кто-то нашептывал те слова, которые, по его мнению, говорил жене, лаская, обнимая и целуя ее, тот.
От этой воображаемой картины и слов у него внутри пробегало что-то холодное, острое, мучительное и подступало к горлу.
— Врешь, — говорил он, хлопая и стуча кулаком по столу, — врешь, паскудница!.. Сама ты… по согласью… Не поверю, чтобы занасилку… Ни в жись не поверю!.. Нешто мыслимо?.. Гы, нашла дурака… он, мол, дурак, поверит, мол…
— Да это ты про кого же? — спросила Юдиха, покончив с мытьем пола и присаживаясь на скамью к столу против него. — Слушаю я, не пойму, про что это ты онучу-то жуешь?..
— А тебе что?.. Ты молчи… ты меня не серди… все вы сволочи, потаскушки. Ты как об себе понимаешь, а? Вдова ты, а?.. Небось, думаешь, кто я, а?.. Живу по-хорошему, а? Честная ты, честная!
— А тебе какое дело до меня… Ты что надо мной, начальник какой приставлен, аль муж? Может, и не один есь… тебе како дело?.. Боюсь я, что ли?.. Я хозяйка!.. Вот она, кружилочка-то, не тушилочка, собственная… Кого полюблю, тот и мой!..
— Ах, — обтирая рукавом рубахи глаза, с улыбкой произнес Левон. — Ах, вы, оглашенные!.. Полюби теперь меня… А?
Юдиха засмеялась.
— А жана-то? — сказала она. — Она те убьет, а мне глаза выцарапает… За что тебя любить-то?.. Денег, что ли, много, аль красив больно?.. Много вас таких-то!.. А ты вот что: пей скореича, да ступай, с богом… время уж… гляди, вечер… ступай к жане… Ишь ты, раскис, как мухомор от дождя… Смотреть-то на
