по чистой заре. Радовались все вместе: и Ванюшка, и Мотрона, и Аким…
Зима 1917 года ничем не отличалась по суровости от прошедших зим. На далёких от Чукотки границах России шла отчаянная война. С детства приученный к послушанию, к вере Богу и преданности царю-батюшке, понимая, что отечество в опасности, Аким подал прошение добровольцем послать его на фронт. Однако предложение осталось без внимания местной власти, если не считать посещение булавинской заимки урядником Коноплёвым, который проездом из Нижнеколымска удостоил Акима.
За чашкой чая урядник разглагольствовал:
– Дурак ты, Аким! Живётся тебе сытно. Сын растёт. Война же – предприятие гадкое. Прибьют тебя там, а прок какой? Тьфу! – Коноплёв цыркнул сквозь зубы, и у него непроизвольно задёргалась щека. – Деньгу надо делать! Понял? Нынче я тут власть! А завтра? Скажу тебе, как на духу. В Якутске власть делят. Ей-богу! – Он несколько раз перекрестился. – Во имя отца и святого духа, как есть – не вру. А Чукотка: вон она какая – всего навалом. Исправник наш – Рогожкин Пётр Аверьянович в тебе не сомневается. Говорит, что ты знающий человек в старательском деле. Жилки золочёные на Шаманке и распадке Хмуром тебе ведомы. Главное сейчас – золото, деньги! С ней – с деньгой-то, – везде примут. Отсюда до Америки рукой подать. А там, Аким Кузьмич, житуха!..
– Неужто с царём-батюшкой конфуз вышел? – осторожно поинтересовался Аким.
– Щекотливый ты мужик, Аким Кузьмич, – жиденько захихикал Коноплёв. – Для чукчей всё равно, что царская власть, что кадетская… Мы сами по себе!
– Вот это факт, – удивился Аким.
– Не вздумай нас дурачить! – неожиданно посуровел урядник.
– Ничего, разберёмся, что к чему, – ответил Аким. – А ко мне с чем пожаловал, Коноплёв?
– Золото нужно, Булавин, деньги… Дашь?
– Тебе, Коноплёв, если бы и были, не дал! – сухо отрезал Аким.
Следом за докатившимся залпом легендарной «Авроры» в тундру ворвалась голодная весна, засушливое лето. Нещадная жара и знойные ветры иссушили ягельные пастбища Приколымья, Центральной Чукотки. Кочевники увели стада оленей в дальние тундры к берегам Ледовитого океана. Там дышалось легче. Опасаясь возникновения эпидемий, Булавины оставили заимку на Лесоковке и перебрались в Осетровое.
Мелели реки, задыхалась в озёрах рыба. Гибли птицы. Метались зачумлённые животные, звери… Лесные пожары душили всё живое… И вот наконец, спала жара, ветры с океана остудили обожжённое лицо тундры, высветился близкими звёздами ночной небосвод – и за всей этой природной чередой прикатила и закружила белыми хлопьями истинная хозяйка Севера. А Булавины в тёплом родовом доме стали мечтать о хорошей мирной жизни… И не их вина, что мечтам этим долго не суждено будет сбыться…
Собачьи упряжки индигирских ламутов остановились у дома старейшины осетровского поселения на первом январском закате. Каюры спешились, закрепили нарты оштолами и ввалились в просторный передник.
Семья была в сборе. Старший брат Мотроны, маленький суховатый мужичок с приветливым зорким взглядом тёмных поблескивающих глаз, разливал из парящего над огнём чана по вместительным мискам из белого дерева шурпу из свежего оленьего мяса и передавал на круг. Прибывшим освободили место рядом с хозяином дома в знак приличия.
Обильная трапеза уплотнила желудки гостей. Сытость они выразили громкой утробной отрыжкой. Началось чаепитие с курением и разговорами.
– Наш небольшой народ многие лета жил своими заботами, – начал рассказ старый ламут, когда понял, что домочадцы приготовились к слушанию. – У нас никогда не было врагов. А если когда-то в далёкие времена существовала юкагиро-чукотская вражда, то наши предки оказали благотворное влияние на враждующие стороны, и в тундру пришёл большой мир.
Он раскурил трубку, смахнул со лба капельки пота, удобнее уселся на шкурах, точно оседлал нарты для дальней поездки и, выпустив серое облачко табачного дымка, продолжал, будто напевая вечернюю молитву – понятную и чистую, как правда:
– Жизнь не Утренняя звезда на чистом небосводе, а люди не одинаковы, так же как не одинаковы на руке пальцы. Много среди людей возникает разногласий и обид. Но в той же мере радости были и остаются общими, как кусок мяса, глоток воды, щепоть табака. Сегодня, однако, в наш общий дом пришли «плохие люди». В тундре их называют «беженцы». Нехорошее это слово. «Беженцы», как стая прожорливых крыс, уходящая от преследования, уничтожает всё на своём пути. Они грабят и убивают наших людей. Спаивают водкой и терзают сестёр наших, и даже детей. Угоняют оленей, сжигают яранги, тордохи… Там, где они прошли, осталась выжженная и опоганенная земля.
Старый ламут умолк, тяжело перевёл дыхание от охватившего волнения, глубоко затянулся табачным дымком и мучительно выдохнул:
– Чукчу убили Миткея…
Аким вздрогнул… Он придвинулся к рассказчику и впился в него взглядом, полным мольбы и сострадания, точно желая услышать из его уст такое, что опровергло бы уже: свершившееся. Ему спазмой сдавило горло. Глаза повлажнели. Его могучие руки сжались в кулаки.
– Кто они?
– Бандиты, – сказал старый ламут. – Пепеляевцы.
В доме воцарилась тишина. Напряжённая. Тяжёлая…
– Беженцы двигали на Колыму, – продолжал рассказ старый ламут. – От Якутска путь зимний. Многие погибали от холода и болезней. Наши люди встретили их в долине Тланила. Пепеляевцы были слабые. К началу лета осталось их двадцать человек. Сначала решили отправить всех на Абый. Однако побоялись, что многие не выдержат долгой дороги. Переправили их на Кочую и оставили на заимке многодетного чукчи Миткея. Он охотник, рыбак, еда у него есть, да и знахарь он почтенный. Миткей быстро поднял служивых людей на ноги. Старший среди них – офицер сказал Миткею, что все они идут на побережье. Там их поджидает генерал Семёнов с отрядом. С побережья они подадутся на Русскую Америку. На дальнейший путь им нужны деньги. В горах богатые залежи золота. Они хотели бы добыть этот металл. Если Миткей знает, где можно отмыть золото без больших затрат, пусть наведёт. Тем самым покажет истинную преданность российскому воинству. Миткей отказался. Однако в его отсутствие офицер обнаружил в Миткеевой яранге золото. Угрожая расправой, офицер заставил чукчу указать место, где добыт самородок.
Через неделю охотник увёл отрядников в отроги хребта Тимит-Тенгр. Там в чёрных скалах с давних времен поселились злые духи, а в белых ручьях погибель каждому, кто со злом пришёл. Миткей указал место. Стали рыть контрольные шурфы. Три дня ковырялись. В пробах золота не было. Понял офицер и его приближённые, что чукча обманул их. В ярости сбросили они Миткея в свежий шурф и завалили камнями заживо.
Печальная весть придавила мужиков. С тревожными думами о завтрашнем дне сидели они у жаркого очага до глубокой ночи. К тому же, старый ламут привёз приказ исправника прибыть Акиму Булавину на Лесоковку, где в его доме расквартировался полевой белогвардейский штаб ротмистра Альтмана…
…Аким стоял на занастившемся сугробе посреди двора, загаженного собачьими экскрементами. Жгучая обида душила его, он во всём видел беспорядок и разорение. Наконец, он поднялся на крыльцо и распахнул тяжёлую дверь. Некогда опрятная светёлка ударила в лицо прокуренностью, кислятиной, острой затхлостью казарменного пристанища. На шкуре бурого медведя, брошенной на широченную лавку-орон, привалившись на локоть, сидел офицер. Гладко причёсанные на пробор рыжие волосы, впалые щеки и тонкий вытянутый нос в бледных веснушках, высокий лоб, утомлённые зеленоватые глаза проявляли резкость его характера. Его тонкие губы сжимали мундштук погасшей папироски.
– Аким Булавин? Православный? – с нагловатой чопорностью он состроил гримаску и встал, как сухой жердь. – Как же ты, русский, живёшь с инородкой?
– По-человечески! – отрезал Аким.
– Экий ты… – погасил он ухмылку. – Среди кого живёшь, спрашиваю? – повысил он тон.
– Среди людей, ваше благородие.
– Среди чукчей?
– Очень славный народ… Поучительный.
– Нам знакома их мудрость, – с сарказмом бросил офицер. – Ладно… Сей день мне нужен ты. Понял?
– Нет, господин капитан, я вольный человек, и на службу к вам не нанимаюсь.
– Кончилась твоя воля, мужик! – злобно-насмешливо ухмыльнулся ротмистр. – От сей минуты ты призван на действительную службу в экспедиционный отряд армии генерала Калмыкова на основании мобилизационного предписания «О всеобщей воинской повинности в военное время» за номером ноль два от тринадцатого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года. Приказ подписан верховным правителем России адмиралом Александром Васильевичем Колчаком. За уклонение от службы, а равно за дезертирство и смуту: расстрел! – отчеканил ротмистр и изучающе уставился на Акима. – И не вздумай выбрасывать лозунги «за царя и отечество!». Нет у нас ни царя, ни отечества…
– Оно-то как посмотреть… – спокойно ответил Аким.
– Молчать! – взвизгнул офицер.
– Колокольный звон не молитва, а крик не разговор, – сказал, как отрезал, Аким. – Приказы ваши утратились, господин капитан.
– Что ты заладил: «господин, господин». Альтман Иосиф Михайлович! Запомнил? То-то же… – и он постучал тонким пальцем о край стола.
– А заладил я, господин Альтман, – Аким перекрестился, – Александр Васильевич, царствие ему небесное. Если же вам что-либо потребно, то говорите прямо, а так – разговора не получится.
Открытый разительный взгляд Акима подействовал на ротмистра отрезвляюще. Он изменился в лице. Помолчал. Достал портсигар, щёлкнул
