наверное, будет множество. Сейчас, вероятно, около семи часов; да, пожалуй, уже семь.
Ханна (смотрит на свои часы). Да, семь часов.
Клара. С тех пор как я слегла, я научилась точно определять, который час. Почему же я не чувствую свежего воздуха? Вероятно, ветер стих? Что же ты мне не отвечаешь?
Ханна. Прости, я не слышала, что ты сказала. Я еще не могу прийти в себя от изумления.
Клара. Да, это самое замечательное, самое чудесное явление в нашей стране, а может быть, и самое чудесное явление нашего времени.
Ханна. Что говорит народ? Как к нему относятся?
Клара. Я думаю, все это произвело бы в десятки раз, в сотни раз большее впечатление в любом другом краю. А здесь все это принимают так, словно иначе и быть не может.
Ханна. Но, Клара, чудо есть чудо, ведь так?
Клара. Да, для нас — чудо. Но здесь в самой природе есть что-то странное, требующее необычного и от нас самих. Ведь здесь сама природа переходит все привычные границы. Ночь у нас длится почти всю зиму, день — почти все лето. А весной, в белые ночи, не разберешь — день или ночь. Солнце стоит над горизонтом, и ты видишь его ночью. Знаешь, когда с моря наплывает туман, оно кажется втрое, вчетверо больше обычного. А какие здесь краски у неба, моря, гор? От пурпурно-золотого до тончайшего, нежнейшего золотисто-белого. А какие краски у северного сияния зимой! Правда, они бледней, но какой дикий рисунок, какие тревожные, изменчивые очертания! Да мало ли у нас чудес природы! Стаи перелетных птиц — знаешь, сколько птиц? Миллионы! «Косяки рыб, протянувшиеся на расстояние от Парижа до Страсбурга», как выразился один писатель. А посмотри на эти горы, поднимающиеся как будто прямо из воды. Они не похожи на обычные горы, и об их подножия разбиваются волны всего Атлантического океана.
И образы народной фантазии тут, естественно, такие же. Они тоже грандиозны. В сагах, сказках словно навалены друг на друга целые континенты, а сверху еще нагромождаются айсберги с северного полюса. Да, ты вот улыбаешься! Но ты послушай-ка саги! Поговори с простым народом, и ты сразу узнаешь, что пастор Адольф Санг им всем пришелся по сердцу. Его вера — их вера. Он явился сюда с довольно значительным состоянием и почти все роздал нуждающимся. Так нужно. Такова христианская вера. А когда он отправляется за несколько десятков миль к какому-нибудь бедному больному, чтобы помолиться с ним вместе, сердца их раскрываются и свет нисходит на них! Иногда его видят в море в самую невероятную погоду; он один в маленькой лодочке, а порой с ним дети... Он ведь брал с собой детей, когда им едва исполнилось шесть лет... Он совершает чудо, потом отправляется в другой рыбачий поселок и опять совершает чудеса! От него уж теперь словно ждут все больших и больших чудес. Если бы я не противилась, то у нас уже не осталось бы ни гроша, возможно, и его самого не было бы в живых. Может, и детей наших не было бы! О себе я уж не говорю. Моя жизнь кончена.
Ханна. Значит, ты все-таки не сумела противиться?
Клара. Может быть, на вид это и так. Но я противилась. Не тем, конечно, что устраивала ему сцены,— сцен я не устраивала. Это ни к чему не привело бы... Нет. Мне приходится каждый раз придумывать что-нибудь новое... обязательно совсем новое, иначе он догадается. Ах, как это мучительно!
Ханна. Ты сказала — придумывать что-нибудь?
Клара. Видишь ли, ему одного не хватает: чувства реальности. Он видит только то, что хочет видеть. Например, он ни в ком не замечает ничего дурного, вернее, видит дурное, но не обращает на него никакого внимания. «Я обращаюсь лишь к тому доброму, что есть в каждом человеке!» — говорит он. И когда он говорит с людьми, все они становятся добрыми, абсолютно все. Когда он смотрит на людей своими детскими глазами, кто может остаться дурным? Но дальше начинается безумие: он жертвует нами для всех этих людей! Он губит нас! Представь себе: он совершенно не считается со своими материальными возможностями. Он неисправим. Если бы ему позволить, он отдал бы последнее. Отдал бы, не подумав о том, что на следующий день не на что будет жить. «Господь воздаст, ибо он повелел нам отдавать и сказал, что рука дающего не оскудеет»... В бурю, когда самые опытные моряки не решаются выйти в море ни в большом боте пастора, ни даже на корабле,— он отправляется в маленькой лодке да еще берет с собой одного из детей. Однажды в горах его застиг туман, и он пробыл три дня без пищи и воды. Его искали, нашли и привели в поселок. А через неделю он готов был снова в любое ненастье повторить такое же путешествие! Его ожидал больной!
Ханна. Но как он выносит все это?
Клара. Он все может вынести. Он засыпает, как усталый ребенок, и спит, спит, спит. Потом просыпается, что-нибудь ест и уже готов бодро приняться за работу. Он стоит вне всего земного, потому что совершенно невинен душой.
Ханна. Как ты любишь его!
Клара. Да, это единственное, что мне осталось. Меня угнетает мысль о детях.
Ханна. О детях?
Клара. На них плохо отразилась жизнь здесь. Вокруг не было никакого порядка, ничего определенного. Все сбивало их с толку. Они делали все, что им нравилось. Никаких размышлений, все по наитию. Они были уже подростками, а умели только читать и писать. А как я боролась за то, чтобы они уехали отсюда! И как трудно мне было все эти пять лет находить средства, чтобы дети могли жить в городе и получить хоть какое-то образование! Да, это отняло у меня последние силы. Но теперь все, позади...
Ханна. Дорогая моя, дорогая!
Клара. Почему ты так говоришь? Уж не вздумала ли ты жалеть меня? Меня, прошедшую свой жизненный путь с самым лучшим человеком на земле, с человеком чистейшей души! Из-за этого, конечно, жизнь становится короче... да… все сразу иметь нельзя... Но променять эту жизнь на какую-то другую... Да что ты, милая!
Ханна. Он же разбил всем вам жизнь!
Клара. Ну да, конечно, почти что так. Правильнее было бы сказать: он не успел разбить жизнь всем — этого ему не позволили. Он ведь охотно разбил бы и свою жизнь, если бы ему позволить. То, что он делает, это свыше сил!
Ханна. Свыше его сил? Но ведь он способен творить чудеса и ему не страшны никакие опасности?
Клара. А ты разве не понимаешь, что и чудеса-то бывают потому, что все это свыше его сил?
Ханна. Ты пугаешь меня! Что ты хочешь сказать?
Клара. Я хочу сказать, что все пророки были такими, как он, — и иудейские, и языческие пророки. Они все могли свершить гораздо больше, чем мы, в известном смысле, но именно потому, что в других отношениях им не хватало очень многого. Да, да, я об этом часто думала.
Ханна. Но разве ты не веришь?
Клара. Верю? Что ты под этим разумеешь? Мы с тобой происходим из старой семьи скептиков с обостренными нервами, осмелюсь сказать — из семьи интеллигентов! Я восхищалась Сангом еще в юности. Он был ни на кого не похож! Он был лучше всех! Я восхищалась им до такой степени, что полюбила его. Нет, меня привлекла не его вера... В нем есть что-то совсем особое. Давно ли я стала верить так же, как он? Не знаю…
Ханна. Не знаешь?
Клара. Да. Я была так измучена, что мне некогда было разобраться. Ведь на это нужно время. А мне приходилось выкарабкиваться то из одной трудности, то из другой. Я слишком рано была сломлена всем этим. Я уже была не в силах задумываться над большими вопросами.
Я уже едва понимаю, что правильно, что неправильно. С простыми вопросами, конечно, я справляюсь... Но с более сложными... Я просто делаю все, что могу... То же и с верой... На большее у меня не хватает сил...
Ханна. А он знает об этом?
Клара. Он знает все. Ты думаешь, я скрываю от него что-нибудь?
