Досадливо поморщившись, Васильева достала из портфеля какую-то бумагу.
— Вот, Анна Филипповна, вы подавали заявление насчет вашего младшего сына Владислава!
— Подавала, подруга, подавала, — качнула головой мать.
— Я зачитаю заявление, — слабо улыбнувшись на фамильярное «подруга», сказала Васильева, — и если вы согласны со всем, что написано, ваша просьба будет рассмотрена на комиссии.
Владик не все понял из длинного и маловразумительного заявления, так как на него накатился вдруг какой-то горячий, мягкий туман и слова долетали издалека, теряя по пути смысл и значение.
«… так как я выпиваю, хотя и лечилась от алкоголизма, — читала Васильева, — так как получаю мало денег, работая посудомойкой в ресторане, я не могу содержать сына у себя. Отец его Александр Иванович Кораблев, работая грузчиком в торге, замерз в пьяном виде 2002 года на улице. Прошу устроить моего сына Владислава в детский дом, так как я не справляюсь с его воспитанием. Он не слушает меня, плохо учится и видит дурной пример с моей стороны. А я хочу, чтобы он вырос хорошим человеком.
Кораблева А.Ф. 14 мая 2004 года».
Когда за стажерками и инспекторшей захлопнулась дверь, Владик бросился к матери:
— Мамка, милая, не отдавай меня в детдом! Я тебе что хошь буду делать! Полы мыть, обеды варить, белье стирать, только не отдавай!
— Дурак ты, Владька, — отстраняясь от него, сказала мать, — тебе же там хорошо будет. И сыт, и пьян, и нос в табаке! Чего же еще? На всем готовеньком! Мне бы такую жизнь! Да еще неизвестно, что комиссия решит. Может, и не возьмут тебя в детдом, скажут, рылом Владька Кораблев не вышел, чтобы на все готовенькое его брать.
— Дура! — иступленно закричал Владик. — Дура! Дура!
Он еще что-то кричал матери, а мать кричала ему, пока он наконец не успокоился.
«Еще неизвестно, что решит комиссия!» — засыпая своем продавленном диване, с надеждой думал Владик.
И всю ночь ему снилась комиссия, которая никак не могла решить, отправлять его в детский дом или не отправлять, так как мать съездила лопатой только по одному боку, а нужно было съездить по обоим или, в крайнем случае, по голове. Тогда бы…
Под утро Владика разбудил быстрый шепот матери. Было темно и глаза слипались от сладкой утренней дремы. То проваливаясь в сон, то выплывая на поверхность, Владик с трудом добирался до смысла разговора, который довелось ему услышать.
— Ничего у меня, Володька, нет, — лихорадочно шептала мать, — ничего не осталось: ни веры, ни надежды, ни души. Душу мне водка подлючая высосала, а без души и человека нет. Так, оболочка одна вонючая болтается. Вот я и думаю иногда, Володька, когда тверезая бываю, как мне душу вернуть? Ведь люди вокруг нас с тобой счастливые ходят, значит верят, значит любят, надеются на что-то? Ты-то сам во что веришь, Володька?
— Тьфу ты, мать твою! — выругался Филин. — Какого черта кисель развела? Начистить бы тебе, Анка, мурло по такому случаю, да неохота!
— Не понимаешь ты меня, Володька, — печально вздохнула мать, — а человеку без веры нельзя. Без веры да без надежды. Это я только сейчас понимать стала, когда ничего у меня не осталось и вернуть не вернешь.
— Отстань! — добродушно огрызнулся Филин. — Спать до смерти охота! — он широко и сладко зевнул, заерзал, поудобнее устраиваясь на постели. Мать затихла, а Владик долго еще лежал, прислушиваясь к утренним шорохам, и не заметил, как снова уснул.
Тот вечер они коротали вдвоем с Филином. Мать работала во вторую смену. Вдруг кто-то осторожно стукнул в окно. Филин встал и быстро вышел из комнаты. Владик постоял у окна, вглядываясь в темноту, но ничего не увидел. В темных, почти черных стеклах отражалась почти вся комната. С ленивым любопытством он стал рассматривать ее. Вот кровать, стол, стулья. На одном из стульев что-то блеснуло. Из кармана пиджака, небрежно брошенного Филином на спинку стула, свисала витая цепочка. Владик подошел и, потянув за цепочку, вытащил часы. Часы были старинные, в тяжелом массивном корпусе. Долго их рассматривать не было времени. Филин мог вернуться с минуты на минуту. Владик торопливо ногтем большого пальца нажал на еле заметное углубление в корпусе. Плоская, со старинными вензелями крышка с легким мелодичным звоном поднялась. В центре голубого циферблата он увидел летящий под напором ураганного ветра стремительный легкий бриг. На внутренней стороне крышки была вырезана надпись «За храбрость!» и пониже еще что-то, но Владик не успел рассмотреть, потому что сильная мускулистая рука сгребла часы. Та же рука, развернув Владика, влепила ему так, что он, пролетев через всю комнату, ткнулся в самый дальний угол. Открыв глаза, увидел над собой горбоносое лицо.
— Ты что же, сявка, не знаешь, что за это полагается? — свистящим от бешенства шепотом спросил Филин, и Владик почувствовал, как в горло ему уперлось что-то холодное и острое.
«Нож!» — испуганно сообразил он, пытаясь вырваться, но Филин держал крепко.
— Еще раз влезешь в карман, кончу, как суку! Прошипел он и ослабил пальцы.
И странно, Владик не обиделся на Филина, даже зауважал его.
«Нет! — думал он, — ни один мамкин ухажер Филину и в подметки не годится! Настоящий мужик, стоящий! Сам ворует, а мне не дает. Едва не зарезал из-за этого. Вот бы мне такого отца, я бы за ним на край света пошел!»
К ним стал часто заходить Юрка. В такие вечера Филин или лениво пел под гитару, или часами рассказывал, лежа на диване и покуривая, истории из тюремной и воровской жизни. Он умел рассказывать. Ловкие воры, шулера, озорные аферисты дурачили милицию и весь белый свет и всегда выходили победителями. Юрка, принимая всю эту «липу» за чистую монету, от восторга лишь хлопал своими белесыми ресницами, распуская в улыбке толстые, мясистые губы. Владик не очень верил в благородство и бескорыстие преступников. После смерти отца он повидал всяких.
Мать опять работала в вечернюю. Кроме Владика, Юрки и Филина в их компании появились два «химика» — Петя и Вася. Петя оказался молчаливым, худощавым парнем с длинными руками и испитым одутловатым лицом. Вася же был кругленький, чистенький, с мягкими красивыми глазами. Весь вечер они «гуляли», как выразился Юрка. Владик с Юркой опьянели быстро. По обыкновению Юрка стал бахвалиться и кричать. И хотя Юрка был почти на шесть лет старше, Владик, не терпевший бахвальства, врезал ему так, что тот покатился по полу. Вскочив на ноги, Юрка схватил хлебный нож. Филин перехватил его руку, отнял нож и ударил Юрку по скуле. Дождавшись, когда тот поднимется на ноги, сказал тихо и многозначительно:
— Не время, сявка, счеты сводить, не время!
А между тем Вася, разглядывая стакан с водкой на свет, говорил:
— Фи! Петр! Какая пошлость: «нажрусь!», «кранты!» Современный вор должен быть культурным!
— Культурным? — каким-то бесцветным голосом переспросил Филин, и столько в этом бесцветном голосе было скрытого бешенства, что все разом замолчали и повернулись к нему.
Лицо Филина окаменело, шея напряглась, цепкие глаза не упускали малейшего движения компаньонов.
— Культурным, — издевательски повторил Филин, — параши паршивые! Культурными захотели стать! — и вдруг, перейдя на свистящий шепот, упирая в стол кулаки-кувалды, зашипел: — Все бери, если можешь! Все: баб, водку, золото, даже дерьмо! Все бери! Все, что только можешь взять! Всегда и всюду греби обеими руками, только к себе! К себе! Вот и вся культура!
Владику стало страшно. Филин еще что-то говорил, понемногу успокаиваясь, сбавляя напор, становясь тем привычным и будничным, каким он однажды явился сюда. Вот он потянулся к гитаре, запел что-то. Все заулыбались, задвигались, зазвенели стаканами. А Владик не мог освободиться от ощущения, что Филин — только что, на глазах у всех — сбросил на мгновение заученную маску и тут же, как ни в чем не бывало, вновь нацепил ее. И в это короткое мгновение он, Владик, Успел рассмотреть настоящего
