— Торопитесь! — кричал капитан.
— Мы придем за ним завтра, — сказал Эйсет: — на пароходах не пропадает ничего.
И, несмотря на мои слезы, он увлек меня за собой. Увы! На следующий день мы послали за ним, но не нашли его… Представьте себе мое отчаяние! Ни Пятницы, ни попугая! Робинзон становился невозможным. Да и каким чудом создать пустынный остров в четвертом этаже грязного, сырого дома, на Фонарной улице?
О, этот ужасный дом! Я всегда буду видеть его перед собою: скользкую лестницу, двор, напоминающий колодец, башмачника с грязным ларем у водосточной трубы… О, все это было отвратительно!
В первый вечер нашего приезда старая Ану, устраиваясь в кухне, закричала вдруг:
— Тараканы! Тараканы!
Мы все сбежались на этот крик. И какое зрелище представилось нам!.. Вся кухня была покрыта этими отвратительными насекомыми, которые расположились по карнизам, вдоль стен, в ящиках, на печке, в буфете, во всех углах. Нельзя было сделать ни шага, чтобы не наступить на них; Ану истребила уже множество, но, чем больше она истребляла их, тем больше их прибывало. Они, казалось, приползали из отверстия водосточной трубы; заткнули это отверстие, но вечером следующего дня они опять явились неизвестно откуда. Пришлось отыскать кошку для истребления их, и каждую ночь в кухне поднималась страшная возня.
Тараканы заставили меня возненавидеть Лион с первого же вечера нашего приезда. На другой день эта неприятность только усилилась. Пришлось освоиться с новыми обычаями, даже ели мы теперь в другие часы… Булки имели тут совершенно особенную форму. Их называли «венками». Вот уж название! Мясники расхохотались, когда старая Ану потребовала «вырезку». Они не знали даже, что это значит, эти дикари!.. О, я ужасно возмущался этим.
По воскресеньям семья наша отправлялась для развлечения на набережную Роны, захватив дождевые зонтики. Инстинктивно мы всегда направлялись к югу, по направлению к Перрашу.
— Мне кажется, что мы приближаемся к нашим краям, — говорила всегда моя мать, которая тосковала еще более, чем я…
Эти спокойные прогулки были далеко не веселы. Эйсет не переставая бранился, Жак плакал все время, я же шел всегда позади других. Не знаю, почему собственно, но я стеснялся ходить по улицам, стеснялся, вероятно, из страха, что наша бедность обнаружится.
Через месяц старая Ану заболела. Туманы убивали ее. Пришлось отправить ее на юг. Но бедная женщина, страстно любившая мать, не хотела расставаться с нами. Она умоляла, чтобы ее оставили в Лионе, обещала не умирать. Ее почти насильно усадили на пароход. Вернувшись домой, она с тоски вышла замуж.
После отъезда мы не взяли другой служанки, и это казалось мне величайшим из зол. Жена привратника исполняла всю грубую работу в доме, а мать моя портила у плиты свои прелестные белые руки, которые я так любил целовать. Все закупки были возложены на Жака, которого отправляли о большой корзиной и с приказанием: «Ты купишь то и то». И он покупал то и то весьма толково, но всегда со слезами.
Бедный Жак! Он также не был счастлив. Эйсет, видя его в слезах с утра до вечера, не взлюбил его и на каждом шагу угощал тумаками… Весь день только и слышно было: «Жак, ты болван! Жак, ты осел!» Дело в том, что в присутствии отца Жак совершенно терялся; усилия, которые он употреблял, чтобы сдерживать слезы, совершенно безобразили его. Эйсет был его злым роком. Вспоминаю, между прочим, историю с разбитым кувшином.
Однажды вечером, в то время, когда собирались уже усесться за стол, заметили, что в доме нет ни капли воды.
— Если хотите, я пойду за водой, — говорит услужливый Жак.
И он хватает кувшин, большой глиняный кувшин.
Эйсет пожимает плечами.
— Если пойдет Жак, — говорит он, — он непременно разобьет кувшин.
— Слышишь, Жак, — говорит г-жа Эйсет своим кротким голосом, — слышишь, не разбей его, будь осторожен.
Эйсет продолжает:
— Ах, сколько бы-ты ни говорила ему, он все-таки разобьет его.
Тут раздается жалобный голос Жака:
— Да почему же вы хотите, чтобы я непременно разбил его?
— Я не хочу, чтобы ты разбил его, я заявляю только, что ты наверное разобьешь его, — говорит Эйсет голосом, не допускающим возражения.
Жак и не думает возражать. Он берет кувшин дрожащей рукой и быстро выходит из комнаты. Лицо его точно говорит: «А-а, так вы думаете, что я разобью его? Хорошо, посмотрим!»
Проходит пять минут… десять минут. Жака нет. Г-жа Эйсет начинает беспокоиться.
— Только бы не случилось чего с ним!
— Чорт возьми! Что же может случиться с ним? — говорит Эйсет. — Он просто разбил кувшин и не смеет вернуться домой.
Но, тем не менее, он встает — несмотря на угрюмый вид, это, в сущности, добрейшая душа — и подходит к двери, чтобы посмотреть, что сталось с Жаком. Ему приходится искать недолго, Жак стоит на площадке с пустыми руками, с растерянным видом. При виде Эйсета он бледнеет и печальным, слабым — о, очень слабым — голосом произносит:
— Я разбил его…
Да, он разбил его! В исторических архивах дома Эйсет эпизод этот называется «Историей о разбитом кувшине».
Мы были уже около двух месяцев в Лионе, когда родители стали подумывать о нашем образовании. Отец охотно отдал бы нас в коллеж, но это стоило бы очень дорого.
— Не послать ли нам их в церковную школу? — спросила однажды г-жа Эйсет.
Эта мысль понравилась отцу, и так как ближайшей от нас церковью была церковь Сен-Низье, то нас послали в школу при Сен-Низье.
Там было очень весело. Вместо того, чтобы пичкать нас латынью и греческим, как в других учреждениях, нас учили служить за обедней, петь антифоны, преклонять колени и изящно курить ладаном, что, собственно, нелегко. Правда, иногда посвящали несколько часов склонениям и сокращенной истории, но это было побочным делом. Прежде всего мы были там для служения церкви. Раз в неделю, по крайней мере, аббат Мику объявлял нам, нюхая табак:
— Завтра, господа, не будет утренних занятий. У нас похороны!
Похороны! Какое счастье! Кроме того, бывали крестины, свадьбы, приезд епископа, причащение больного. В особенности любили мы последнее. С какою гордостью сопровождали мы дары!.. Впереди шел священник со святыми дарами и святым мирром под маленьким балдахином из красного бархата. Двое детей поддерживали балдахин, двое других шли по обеим сторонам с большими золочеными фонарями. Пятый шел впереди, размахивая колокольчиком. Большею частью эта обязанность выпадала на меня… При встрече с нами прохожие снимали шапки, женщины крестились. Когда мы проходили мимо караула, часовой кричал: «К ружью!» Солдаты сбегались и становились в ряды. «На караул!» — командовал офицер. И ружья бряцали, барабаны били… Я звонил три раза, как при Sanctus'e, [2] и мы проходили мимо.
Каждый из нас имел в маленьком шкафике полное облачение: черную рясу с длинным хвостом, стихарь с широкими, накрахмаленными рукавами, черные шелковые чулки, две шапочки: одну суконную, другую бархатную, брыжжи, окаймленные мелкими белыми бусами. Повидимому, этот костюм очень шел ко мне. «Он прелестен в нем», — говорила г-жа Эйсет. К несчастью, я был очень мал ростом, и это приводило меня в отчаяние. Представьте себе, что, даже поднимаясь на цыпочки, я был не выше белых чулок Кадюфа, нашего швейцара, и к тому же я был очень тщедушен… Однажды за обедней, перекладывая евангелие с одного места на другое, я упал под тяжестью книги. Я растянулся во весь рост на ступеньках алтаря; упал аналой, пришлось прервать службу. Это было в Троицын день. Настоящий скандал!.. Но, помимо этих
