глазами. Черт возьми, как я хотел ее поцеловать, кажется, я даже попытался, по крайней мере, подошел к ней, она отшатнулась, затараторила без умолку, а потом показала мне свою стену, сплошь покрытую газетными статьями. Единственная новая вырезка из прессы: в марте Жерар Филип сыграл Федерико в театре „Матурэн“. Больше ей нечем было поделиться со мной. Его восхождение продолжалось. Всю ночь я пил плохую сангрию, что сготовила Ампаро. Кажется, я изрядно напился, и она помогла мне добраться до моего тюфяка. Люс к тому времени давно спала».
Теперь уже было темно, и Макс остановился перевести дыхание в оранжевом ореоле уличного фонаря. Мы вышли из Обители через Женский двор и монастырские врата, дошли до площади Нев. Он говорил долго, останавливался, как старый пес с неровным дыханием, словно бы для того, чтобы принюхаться, взять след.
Рядом с каким-то баром он прислонился спиной к стене, ощупывая ее бугорки, и прислушался, оглядываясь вокруг, как будто вновь уловил прежние голоса, увидел тени прошлого. Ощущал ли он мое волнение, не играл ли умышленно на моих чувствах?.. Или же просто выбился из сил, столько воспоминаний разом — это слишком много?.. Во всяком случае, выдержав актерскую паузу, он снова заговорил вполголоса.
«Настоящий городской праздник с танцами по случаю Освобождения был назначен на 9 мая 1945 года. Но уже 8-го, при известии о победе, на площади Нев были возведены временные подмостки, на платанах висели разноцветные гирлянды. Здесь были все: нищие и именитые, красавцы и уроды, бабули и девчонки, и все гетто Обители в полном составе, неловкие от привычки жить в страхе, ослепленные люди, которые только-только наугад вновь обретали свободу движения и целовали друг друга крепкими влажными поцелуями, пряча в дрожащих до самых плеч руках мокрые носовые платки. Я прижался к Люс и Ампаро. На них были праздничные браслеты и сатиновые платья, смастеренные из былых нарядов, перелицованные из обносков. Все окна на площади были распахнуты. В ожидании танцев. Скорее танцевать! Стирать страхи и унижения, держать в своих объятиях женщину, ощутить ритмы танго, вновь испытать достоинство простых удовольствий. Все ждали. До тех пор, пока какой-то человек с напомаженными волосами не вскарабкался на помост и не сообщил, что оркестр застрял в Ниме и не приедет. Сначала это было словно поражение, опустились руки, народ потек к выходу с площади, намереваясь разойтись по домам. А потом что-то произошло, какое-то движение, потому что мы не могли упустить это мгновенье, потому что мы должны были выкрутиться в последний раз, не прогибаться снова, кто-то, женский голос, заржавевший от стольких лет тишины, начал: „Есть люди, рассказывающие вам об Америке…“ — и постепенно песня победила, вся толпа подхватила первый припев: „Где моя мельница с площади Бланш, мой магазинчик и кафе на углу…“, и этот безбрежный голос перелился через площадь, дотек до самой Роны, что уносила проникнутые тоской слова: „Где они, наши друзья, наши товарищи, где они, старые добрые танцы под аккордеон…“. Это послужило сигналом, из кафе вынесли граммофон, муниципальные служащие включили громкоговорители, и вдруг мы услышали Тренэ, исполняющего „Милую Францию“, бесконечно трещащую, далеко-далеко, словно кто-то крал эту мелодию с запрещенных волн. И тогда образовались парочки, вслепую, между незнакомцами, просто по улыбке, по пойманному взгляду. И вперед, музыка!..
За весь вечер мне ни разу не удалось обнять Люс. Она переходила от кавалера к кавалеру, и до меня очередь так и не дошла. Боже, как она смеялась, какой благородной дамой она была в своих ничтожных обносках, со своей дикарской красотой растрепанной босячки. Никто, ни один из мужчин, что сжимали ее в объятиях, не позволил себе ни развязного движения, ни попытки опустить руку ниже ее поясницы. Просто в конце танца они целовали Люс, по-настоящему, и на мгновение продолжали танец в поцелуе. Потом она ускользала, обшаривала глазами толпу, словно та была прозрачной, словно на площади никого не было, я прекрасно понимал, что она искала одного-единственного человека, Жерара, который может появиться из- за угла мэрии, около почты или у лестницы к Крепости. Секундная паника, как у потерявшегося ребенка, и, оп-ля, очередной танцор опрокидывал Люс в яву и ее красное платье исчезало в вихре крутящихся пар. Что до меня, дамы, пахнущие мылом, прижимались ко мне, затягивали в шаги, которых я не знал, целовали в губы, плакали от радости, рассказывали свои жизни, я был Тино Росси, Морисом Шевалье, Карлосом Гарделем, в особенности Гарделем, во время танго до удушья… Наступила ночь, нам было наплевать, равно как и на то, что болят ноги, что уже невозможно разглядеть, с кем ты танцуешь. В итоге я оказался в объятиях Ампаро. Вся в белом сатине, случайная новобрачная, которую бросят на следующий день после свадьбы. С того момента, как Ампаро положила руку мне на плечо, она меня больше не отпускала. Она вела меня, подхватывала мои неверные шаги, и я чувствовал ее жадное и нежное тело, ее грудь, разрывающую лиф платья, ее ляжки меж моих ног. Я пытался найти Люс, но нет, лишь красная вспышка, и она снова погружалась в самую гущу танцев. Распущенные красивые черные волосы Ампаро, трагизм в глазах и полуоткрытый рот. С какого-то момента я перестал различать Люс. Ампаро сказала, что Люс устала и наверняка вернулась домой… Позже, мсье, во дворе какого-то винодела, около какой-то брошенной бочки, я в первый раз занимался любовью. Не из жалости, мсье, и не из-за досады!.. А потому, что эта женщина была достойна любви, и потому, что она любила меня. Да, там я узнал о ее чувствах ко мне, мальчишке, от которого она ничего не ждала. И там она научила меня таинству любви, нежно, без нетерпения и насмешек, не переставая говорить на испанском, которого я не понимал и который действовал на меня как старое заклинание или колыбельная. И я закрыл глаза.
Потом, впервые с ареста моих родителей, я пошел ночевать в опустошенный летний дом, в котором остались прикрепленные к стенам приказы на немецком, опрокинутые на столах стаканы, хлам отступающей армии. О комнатах даже не хочу говорить. Разоренные. Один из матрасов был заляпан кровью. Я спал в погребе, как во времена моих жестоких игр с Люс.
На следующий день все сделали по правилам. Официальные танцы. Вся деревня заполнила площадь Нев, некоторые родственники пришли из Авиньона. То же место, та же жажда танцевать. И небольшой оркестрик, который пытался всячески разнообразить свои обычные пасодобли. Пятеро музыкантов, исхудавших от недоедания, плохо одетых, потрепанных, со старенькими инструментами. Они играли до рассвета.
С самого своего прихода Люс подволакивала ногу. Мы с Ампаро подумали, что это из-за вчерашнего вечера. Перетанцевала вальсов и чарльстонов? Слишком энергичный кавалер? Естественно, мы склонялись ко второму варианту, памятуя о том, чем сами занимались во дворе виноградаря прошлой ночью. И все же Люс улыбалась, позволяла нам говорить без своих обычных вспышек гнева, как бывало всегда, когда я осмеливался подкалывать ее дурацкими шуточками о Жераре. Мы пристроились около стены, смотрели на толпу, изголодавшуюся по свободе. Я думал о своих родителях, вернутся ли они из ссылки или же сгнили где-нибудь в лысых равнинах Пруссии либо Силезии, как они умерли — от холода, от истощения, сраженные пулей, что последнее они увидели перед смертью?.. Помню, как оркестр заиграл „Рамону“, и Люс протянула ко мне руки. На ней были черная прямая юбка и черный корсаж из крепдешина, перелицованные и перекрашенные. Я… Представьте, мсье, меня неистово колотило, это было мое признание, моя тайная помолвка, — прижимать к себе Люс, чувствовать грудью ее плоть, совсем рядом, вдыхать аромат ее волос, и потом — этот ее темно-синий взгляд, возведенный к моему лицу и полный смятения внутри… Сам король мог бы позавидовать мне!.. Я увлек Люс в огромный поток гордых танцующих людей, мы словно парили над землей, и она, и я. Ампаро, прислонившись к стене, в своем поношенном платье из сатина, отводила глаза. Два-три шага, чтобы попасть в ритм, обещанный мне поцелуй, а потом вдруг скрежет туфли по мостовой, Люс цепляется за мою рубашку, чуть не падает, совершенно растерянная, она стонет, открытый рот, сдавленный вздох, я едва успел выхватить ее из толпы и отвести к Ампаро, которая уже притащила стул из кафе, чтобы усадить Люс… Мы обнимали ее, гладили по волосам, что случилось, Люс?.. Она потирала правую ногу, ощупывала, пощипывала ее, пыталась встать, но не могла… Ногу парализовало, все было тщетно, она умерла!.. Люс повторяла эти слова безостановочно, почти недоверчиво, беззвучным голосом: она умерла!.. Я поднял ее, как лишившегося чувств ребенка, и, прорвавшись сквозь гущу людей, которые целовали друг друга, распевали песенки, взобрался вверх по улице Републик, по бульвару Мюрье, пробежал по галерее до кельи в Обители и положил Люс на кровать. Правую ногу, которая по-прежнему не подавала признаков жизни, она больше не чувствовала, и ее глаза обезумели от тревоги, она закрывала рот рукой, стонала, а я, что я мог сделать? Я разминал, растирал ей бедро, колено, икру, ступню контрабандной водкой, которую Ампаро лила мне на ладони. Безрезультатно. Люс лежала, с закатанной до бедер юбкой,
