Вот и все! Наверное, никогда больше мое сердце не будет так рваться из груди, никогда больше слезы не будут так застилать мне глаза. Мы стоим в гостиной. Макс Кляйн начинает тихонько аплодировать, и я не могу оторвать взгляд от его холеных рук врача. Сволочь! А потом — это происходит само собой, не знаю, как — мы оказываемся в объятиях друг друга. Словно мальчишки в порыве чувств, вызванных первым проявлением дружбы в начальной школе, или старики, примиренные памятью о женщине, которую они оба любили — Макс Кляйн, случайный знакомый, по возрасту годящийся мне в деды, и я, только что постаревший на несколько веков.
Он перебирает старые почтовые открытки Люс, изъеденный молью экземпляр «Сида», вырезки о Жераре Филипе. Затем делает два шага, осторожно, будто опасаясь разбудить спящего ребенка, открывает провансальский шкаф. Здесь платья Люс, висящие в ряд лохмотья, которые он бережно снимает с плечиков, кладет на стулья, диваны, как если бы укладывал больную девушку. Его губы шевелятся, и я слышу, что он нежно о чем-то говорит с ней. С улыбкой он дрожащими руками поправляет распоровшееся декольте, застегивает на крючки поношенный корсаж, разглаживает рукав на ручке кресла. И я тоже ее вижу, вижу будничную Химену, босоногую Люс, вечную невесту. Вижу ее смуглое тело в чудесных лохмотьях, ее кобальтовые глаза, ее растрепанные черные локоны!.. И я помогаю Максу закончить туалет этой бессмертной девочки, чтобы отныне она проводила ночи в мире.
Перед моим уходом Макс удерживает меня на мгновенье, снова обнимает и засовывает что-то в карман моей рубашки. «Иди…»
Уже за воротами, когда человек, стоящий на крыльце, стал почти неразличим, я рассмотрел его украдкой сделанный подарок: небольшая книжонка в изодранном переплете, непрезентабельная, старенький «Сид»!
Да, Макс, я пишу твою историю. И историю твоих близких. Они и мои отныне. Потому что ты мне поведал без злобы и ненависти о чудовищности жизни маленьких, незаметных людей, об их укромных мыслях и чаяниях, о том, что слова состоят из плоти, что нужно просто уметь слушать биение их сердец, чтобы ощутить всю бездонную глубину самых обыкновенных чувств. И таким образом ты помог мне осознать смысл писательства. Потому что пронзительно, искренне, без прикрас, без притворства ты поделился со мной своей жизнью, вручил мне ее с открытой душой, обнажив истинный смысл человечности. Не той идеальной, из религий и философий, и не той, что стала заложницей политических интриг, а настоящей, которая встречается нам на каждом шагу, когда болят зубы, когда мы пытаемся любить, превозмогая боль или лелея надежду, невзирая на большой нос, болезнь, предрассудки, вопреки изысканным восхвалениям и крикам «браво», несмотря на исторические потрясения, забытье войн и выдающиеся судьбы, той будничной человечности, которая обманывает и убивает, которая способна испытывать страх, невинной и обыденно героической, той, что хочет запрятать вселенную в свой сжатый кулак и не может удержать в нем бабочку. Тебя больше нет, Макс, ты воссоединился с Люс и Ампаро, и с Жераром Филипом, где-то там, в бесконечном небытии. Но отныне я знаю сладкую боль Химены из трущоб и Родриго из богатых кварталов, знаю, что история других нас, обыкновенных людей, есть лишь недоразумение одного поцелуя, сколь желанного, столь и несбыточного, когда это то, о чем невозможно попросить.
Примечания
1
Пер. И. Кузнецовой. (Здесь и далее прим. перев.)
2
Неофициальный нацистский гимн.
3
Перевод А. Гелескула.
4
Перевод М. Яснова.
5
Я слышу, как крутится колесо мельницы, /Я не знаю, чего хочу, / Я хочу умереть, / И тогда наконец смогу обрести покой.
6
Перевод А. Гелескула.
7
Здесь и далее цитаты из «Сида» П. Корнеля в переводе Ю. Корнеева.
8
Пер. А. Федорова.
