— Не замечал.
— Эх ты!.. Его тоже понять надо. Ведь для него колхоз «Рассвет» не просто название. Это его мечта. Рассвет! Он хочет сделать его самым прекрасным и светлым, самым лучшим. Понимаешь? По ночам об этом бредит. А тут такие неприятности. Отец твой изменил его делу. Да и ты хорош…
Ванюшка сломал о колено высохший осиновый обломок, бросил его в костер и, круто повернувшись к Любе, сказал:
— Давай не будем сегодня говорить про отцов. Хватит того, что они рассорились и растаскивают нас с тобой в разные стороны. Зачем нам с тобой ссориться? Тем более на прощание.
— Ты прав, много неприятностей принесла нам их ссора, — согласилась Люба. — В семилетке не пришлось вместе доучиться, и теперь не велит с тобой встречаться. Все гонит в Нерчинск учиться на агронома. Говорит: «В нашем «Рассвете» должны быть самые высокие урожаи».
— Почему же не поехала?
— Полюбила парня одного, чубатого, да сероглазого. — Люба потрепала русый Ванюшкин чуб.
— Понимаю — побоялась далеко убежать от меня. Станешь агрономом, а тут какой-то чумазый шоферишка… Какая мы пара? Так, что ли?
Люба молчала, не поднимая головы. Ванюшка достал из кармана пачку папирос. Быстро прикурил от уголька, затянулся дымком. Ему очень хотелось сейчас открыть секрет, почему он уехал из Ольховки в Волчью Бурлу, рассказать, как он учился три года в вечерней школе, чтобы не отстать от своей подружки. Но не стал этого говорить. Чего хвастать тем, что догнал? Похвастай, когда обгонишь. Пыхнув дымом, сказал:
— Ну и зря не поехала. Это мне нельзя: Феньку надо растить да мать кормить. А у тебя отец. Ты счастливая. И вообще я бы на твоем месте не стал водиться с парнем, которого надо за шиворот волочить за собой. Что за интерес?
— Ты что, обиделся? — насторожилась Люба, подняв голову.
— Нисколечко! Только я так скажу тебе, дорогая: тащить меня за собой тебе не придется. Мы уж как- нибудь своими ногами…
— Прямо уж… Расхвастался.
— Хвастать мне пока нечем, но имей в виду: будь ты хоть профессором агрономических наук, а я найду тебя где угодно. Под землей найду. Из любых затворок вырву. Вот посмотришь…
— Ох и злюка! — Люба хотела что-то добавить, но он схватил ее в крепкие объятия и принялся целовать в щеки, в губы, приговаривая, точно в бреду:
— Ты же моя… Моя со дня рождения…
… Незаметно пролетела белая ночка. Над Жигуровским бугром взошло солнце, рассыпалось мелкими золотниками по спокойной и посветлевшей Шилке. Надо было ехать домой, но Ивану не хотелось прерывать эти грустные и счастливые минуты расставания. Он не забудет их никогда. Под ногами пламенела оранжевая листва, внизу сверкала Шилка, а рядом сидела она, зацелованная Люба с золотистыми кудряшками на лбу, и тихо шептала сухими уставшими губами:
— Буду ждать…
V
Мерно стучали вагонные колеса, пробегали мимо темные силуэты телеграфных столбов. В черной, всепоглощающей темени не проступала ни одна знакомая станция, ни один знакомый разъезд. И, может быть, поэтому перед глазами Ивана Ермакова так ярко встало то прощальное утро на Жигуровском бугре. «С чего это на меня напала лирика?» — подумал он и взглянул на светящийся циферблат часов. Время двигалось к утру. Где-то рядом должна быть станция Шилка. Но куда же она запропастилась? Спят, похрапывая, бойцы, стучат и стучат без умолку колеса.
Но вот они стали стучать вроде пореже. Да, да, реже. Не иначе впереди станция. Поезд замедлил ход, потом затормозил и остановился. Что такое? Вдоль железнодорожного полотна нет никаких строений. Маячит лишь одна будка, над которой еле светится желтый огонек. «Может быть, станция впереди не принимает?» — подумал Ермаков, посмотрев в сторону паровоза. Но впереди ни одного огонька. Темнота и тишина.
Вдруг тишину нарушил незнакомый сонный голос:
— Выгружаюсь!
Сначала Ермаков принял это за шутку, но минуту спустя снова прозвучал тот же голос, только громче и требовательнее:
— Выгружайсь! Конечная.
К дверям подошел заспанный Филипп, растерянно спросил:
— В шутку аль всерьез?
— Вроде всерьез, — ответил Ермаков и выпрыгнул из вагона.
Услышав возню, доносившуюся от головы состава, Филипп на всякий случай негромко скомандовал: «Поднимайсь!» — а сам тоже выпрыгнул из вагона. Разведчики, посапывая, поднимались с нар, наталкиваясь впотьмах друг на друга. В темноте послышался голос Ахмета:
— Вставай, разгильдяй! За бортом Владивосток.
— Отстань, вдарю, — сонно ответил Санька.
Захваченный любопытством, Ермаков вместе с Филиппом кинулся к головному, штабному, вагону, чтобы разыскать там Чибисова и узнать, что все это значит. На пути они наскочили на знакомого старшину из соседней роты. Он волчком крутился у распахнутых дверей, кого-то ругал, кому-то угрожал.
— Сколько можно повторять?! Сказано: освобождай вагоны!
Похоже было, что выгружаться приказано всерьез. Надо же случиться такому чуду! Ведь Шилка должна быть совсем рядом! Ермаков решил сейчас же переговорить с начальником разведки, взять документы — и прощай лавка с товаром. Вот моя деревня, вот мой дом родной!
Чибисова они разыскали у штабного вагона. Тот, видимо, только что вышел и, поеживаясь, потирал руки.
— Никак не могу определить, где мы находимся? — нетерпеливо спросил Ермаков.
Чибисов добродушно улыбнулся, щуря хитроватые глаза.
— И это спрашивает разведчик прославленной гвардейской бригады Иван Ермаков! — воскликнул капитан. — Ты что, разучился по азимуту ходить?
— По времени должна быть моя станция — Шилка, но я не вижу никаких признаков, — развел руками Ермаков.
— Какая тебе Шилка! — засмеялся Чибисов. — Перепутал ты все на свете.
— Как? — удивился Ермаков.
— Очень просто. Мы едем по другой дороге. От Карымской нас повернули с главной магистрали на юг, и вот мы прибыли с божьей помощью на Аргунь.
— На Аргунь? — переспросил ошеломленный Ермаков. Он знал еще в школе, что Шилка и Аргунь — родные сестры. От их слияния образуется могучий Амур-батюшка. Но зачем же им на Аргунь — ведь это пограничная река?
— Теперь раскумекал? — спросил Чибисов.
— Ничего не раскумекал. Как же нас здесь будут расформировывать, у самой границы?
— Чудак-человек! Кто же на границе бригады расформировывает?
Ермаков и подошедший к ним Шилобреев многозначительно переглянулись.
— Выходит, поход в Ольховку придется пока отложить, — пошутил Филипп. — И встречу с батяней тоже…
— Выходит, так, — угрюмо буркнул Иван и размашисто зашагал к своему вагону.
— А я тебе что говорил? — размахивал руками едва поспевающий за ним Филипп. — Переведут нас обратно в пограничные войска, и будь здоров: шесть лет — «К ноге!», седьмой — «На пле-чо!».
— Не маши руками, не городи чепуху, — разозлился Иван.
