— За что же он на тебя-то взъелся?
— Причина та же. Всю отцовскую вину на меня перекладывает. Бегляком прозвал. «Яблоко от яблони, — говорит, — недалеко падает».
— Ну это он загнул, — возразил Филипп. — Ты же войной прокален, разведкой проверен.
— Этим его не убедишь, — сказал Ермаков, вглядываясь в тусклые огоньки приближающейся станции. Оп жадно рассматривал все, что попадалось на пути, старался увидеть что-нибудь знакомое — разъезд, железнодорожную будку или приметный лесок — и очень досадовал, что не мог отыскать глазами ничего похожего. Раньше на подходе к Шилке всюду виднелись сосны, а теперь здесь голым-голо. «Неужели за войну все леса извели?»
Шилобреев, не получивший ответа на свой вопрос, снова повернул разговор на старое:
— Значит, и войной ты не оправдался перед своим тестем?
— Абсолютно. Ты знаешь, мне Люба как-то писала — похвасталась она отцу, что я служу в разведке. А он глаза вытаращил и кричит: «В разведке служит? Да как же они бегляка в разведку определили? Он же куда хоть сбежит!»
— Вот это действительно перец, — покачал головой Филипп.
— Да еще какой едучий! Ты представляешь, требовал у Любки мой адрес, чтобы написать командованию про меня. Адрес она, конечно, не дала.
— Да, Иван, не повезло тебе на тестя, — посочувствовал Шилобреев. — Только я не понимаю, почему же ты не хочешь ослепить его целым иконостасом своих наград? Пусть знает кузькину мать!
— Нет, Филипп, это будет не то, — ответил Ермаков. — Я все продумал. Запутается он сослепу в моих наградах. Я надумал сделать по-другому. Мой будущий тестенек Степан Игнатьевич Жигуров в гражданскую войну получил вот такой же орден — Красного Знамени. Гордится им — пуще некуда! Носит на красном банте, чтобы дальше было видно. Так вот я так надумал: явлюсь перед его светлыми очами с такой же высокой наградой, и пусть знает наших, черт возьми! Пусть полюбуется да подумает, бегляк или не бегляк Ванька Ермаков. Далеко или близко падает яблоко от яблони!
Ермаков сказал это с горьким душевным надрывом, и Филипп невольно почувствовал, что непутевый отец омрачил его другу не только пору детства, но и самое светлое человеческое чувство — первую любовь.
IV
Первая любовь у Ванюшки Ермакова начиналась трудно. В невесты ему нарекли Любу Жигурову еще в тот далекий год, когда он сделал лишь первые шаги от зыбки к столу. Партизанский отряд Степана Жигурова стоял тогда в тайге у самой Шилки, неподалеку от высокого бугра, который ныне прозывается Жигуровским. Узнав о рождении дочки, Степан прискакал потемну в Ольховку. С ним приехал за овсом и отрядный коновод Епифан. Выпили они за роженицу самогону, а потом Епиха предложил второй тост:
— Давай, Степан, выпьем за новорожденную невесту моему Ваньке. Ох, и орел растет у меня! За год едва перевалило, а он уж бодаться научился.
Степан выпил стакан первача, закусил луком и сказал:
— Ежели твой Ванька научится «бодать» мировую контру — станет лихим кавалеристом, — мне другого зятя и не надо.
Босоногий веснушчатый Ванька рос отменным задирой и никогда не водился с девчонками, считая их плаксами. В начальной школе он учился с Любой в одном классе, но ни дня не сидел с ней за одной партой. Она всегда на первой, а он на последней, где-нибудь в углу, на «Камчатке»: там можно пошалить и даже поиграть в красных и белых. Из школы возвращались они разными дорогами. Но стоило кому-либо из мальчишек обидеть Любу, как на обидчика коршуном налетал конопатый Ванька и награждал его крепкими, оплеухами.
Поучиться вместе с Любой в ШКМ Ванюшке не довелось, и он вынужден был вечерами слоняться около школы да высматривать, как директорский сынок Женька разыгрывает с Любкой разные спектакли. Во время одной из репетиций он увидел в окно, как купеческий приказчик — Женька присватывался к купеческой дочке — Любке. Даже целоваться к ней полез. Ванька не выдержал — стукнул кулаком по раме и, можно сказать, сорвал репетицию.
Но стучи не стучи — кулаком делу не поможешь. Любка уплывала от него, как гальян из камышей на быстрину. Какая она ему пара?
По воскресеньям Ванька каждый вечер видел Любку в кино. Денег у него на билет, конечно, не было, но он приспособился смотреть через окно. Встанет вместе с безденежными ребятишками под окном и глядит бесплатно то на экран, то на Любку. Одно было опасно: как бы не увидели его девчонки. Не хотелось ему признаваться, что у него дырявые карманы.
Как-то осенью пришел Ванюшка смотреть кино про Чапаева, но тут его ждала неудача: окно в зале было закрыто занавеской. Хотел идти домой, но вдруг услышал голос киномеханика, который подыскивал подходящих ребятишек крутить динамо-машину. Условия вполне подходящие: одну часть открути, а остальные смотри себе как настоящий зритель. Да и когда крутишь, можно увидеть кое-что хотя бы искоса. Отдал он киномеханику фуражку в заклад и прошел в зал крутить машину. Все было бы хорошо, но тут, как на грех, в конце первой части в зале вспыхнул яркий свет и его увидел глазастый Женька. Увидел и подтолкнул под руку Любку; они оба помахали ему руками. Ванька вытер рукавом вспотевший лоб, сквозь стиснутые зубы процедил: «Ты у меня получишь». Обидно было ему, что вот приходится крутить эту проклятую машину, а Женька в это время любезничает с Любой.
После сеанса он поспешил поскорее получить отданную в заклад фуражку и бросился к выходу. Женьку с Любкой догнал у жигуровского дома, с ходу налетел на соперника и, показав кулак, предупредил его: если тот еще хоть раз подойдет к Любке, переломает ему ноги. При этом ввернул такое словцо, что Любка даже взвизгнула и убежала домой, назвав его хулиганом.
Ванюшка с завистью глядел на школьников и никак не мог придумать, куда ему деваться. Гонять по деревни собак было уже совестно. Что же делать? Решил заняться охотой да рыбалкой. Взял как-то в воскресный день отцовскую берданку и отправился на шилкинские заводи. На закате солнца заплыл на лодке в камыши, сделал скрадок и стал ждать у плеса утиного перелета.
Хороши плесы вдоль Шилки на вечерней зорьке — одно загляденье! Вода светлая, как зеркало. Окрасит ее вечерняя заря в малиновый цвет, и она сверкает, переливаясь, как будто из нее само солнце проглядывает. Трепыхнется где-нибудь гальян нечаянно, пустит над водой маленький кружок, и опять все спокойно.
Глядя на такую красоту, можно забыть все невзгоды в жизни. Одно плохо — надоедают комары. Единственное спасение от них — махорочный дым. Но дымить сильно нельзя: можно обнаружить себя. Посидел Ванька не более часа. Небо потускнело, зорька переместилась ближе к северным камышам. Утка, насытившись за день на полях, полетела к воде. Начался перелет.
Скрадок Ванька соорудил себе на хорошем месте. Именно здесь появились первые перелетные, и ему удалось за каких-нибудь пять минут сбить двух уток. Подбирать их не стал, чтобы не пугать птицу. Но тут вдруг грянул выстрел на противоположной стороне плеса, потом второй, третий. Кто-то беспрестанно садил из двустволки, глушил раз за разом. Только все мимо да мимо.
— Эй, паря, чо палишь в белый свет! — крикнул Ванька незнакомцу, негодуя в душе, что ему привелось поселиться рядом с таким растяпой, который сам ничего не возьмет и всю птицу распугает.
Когда перелет закончился, незнакомец выплыл из камыша, направился к Ваньке. Это был уже немолодой очкастый мужчина в кожаной тужурке, перепоясанной дорогим патронташем.
— Ты чего ругаешься? — добродушно спросил он, подъезжая на лодке ближе. — Птицу пугаешь.
— Сам распугал, а на других сваливает, — огрызнулся Ванька, подбирая сбитых уток.
— Твоя правда, парень, — повинился незнакомец. — Плохо стал видеть в темноте.
— А коли слепой, чо на охоту зря шляешься?
— Ох какой ты сердитый! — засмеялся охотник. — Чей будешь-то?
— Отцов да материн.
