подешевле.
Что до Америки, Наш Порывистый Государь не мог прогневаться на нее зато, что своими самолетами она торгует в ущерб нам, ведь Дикий Запад был средоточием его ребяческой мифологии и детских грез. Это он сам, одинокий печальный всадник в ковбойской шляпе, скакал куда-то вдаль, где высились рыжие громады гор, и спина его мелькала среди гигантских кактусов, по форме смахивающих на подсвечники; между тем индейцы-навахо похищали Императрицу, и у него оставались только кольты за поясом. Прием, оказанный ему мсье Бушем, впечатлил Императора, посетившего дворец американского монарха в сопровождении стайки придворных, выбранных за то, что имели на лицах наиболее подходящее выражение; баронессе д’Ати, не пропускающей ни одного торжественного мероприятия, удалось даже вступить на красную ковровую дорожку одновременно с Его Величеством, поскольку она намеренно опоздала именно для того, чтобы забраться в императорский рыдван; баронесса появилась, задрапированная в длинный меховой шарф поверх платья цвета сливочного крема (от мсье Диора); расточая заученные глянцевые улыбки и принимая эффектные позы, она старалась запечатлеть свой образ в памяти зрителей.
Наш Возлюбленный Монарх произносил речи, а чтобы уж совсем очаровать гостей, играл на скрипке и литаврах, он вообще любил выходить на сцену при параде, как актер, раскланиваться направо и налево под крики «браво!», прижимая руку к сердцу. Взяв слово, он принимался нанизывать гирлянды банальностей, вызывающих рукоплескания публики, выпаливал заранее затверженные похвалы Америке своих фантазий, цитировал мсье Джона Уэйна и мадам Монро. Он посетил дом мсье Вашингтона в Маунт-Верноне, где великий человек на месте нынешнего газона растил марихуану, — может статься, он ее и покуривал на манер трубки мира в компании маркиза де Лафайета, о коем Его Величество был наслышан и ценил его как отменнейшего из перебежчиков: как он тогда, в 1792-м, оставил свою армию, да и перешел к австрийцам, ведь крайние республиканцы того времени его не слишком жаловали, вот он и опасался, как бы головы не лишиться. А Джонни Уолкер Буш знай улыбался своему последнему оставшемуся другу, этому французу- холостяку, хлопал его по плечу, а сам, чего доброго, радовался свежей находке: он только что, презрев колебания и не вникая в обстоятельства, виртуозно выкроил из бюджета здравоохранения средства для войны в Ираке, откуда солдаты возвращались мертвыми или покалеченными, а самоубийства насчитывались тысячами; при этом он сбросил со счетов еще тысячи детей, обделенных как заботой, как и долларами. Это напоминало ход мысли, который возник бы у маркизы де Лa Гард, доведись ей жить в Чикаго; если бы подданные стали жаловаться на подорожание бензина, она бы отрезала: «Ну, так пересаживайтесь на велосипед!» У нас с этим было бы не столь удобно — как тогда прикажете пахать или ловить мерлана в открытом море, далеко отплывая от наших берегов?
Да уж, у нас как раз и рыбаки начали махать кулаками; Наш Государь устремился на морской берег, чтобы встретить их лицом к лицу. Хотя персонаж, роль которого он там примерил на себя, по части мимики и манеры держаться был ближе к Луи де Фюнесу, нежели к Берту Ланкастеру, что-то от шерифа в нем все- таки было, однако сцена, которую он исполнил соло, оказалась не столь памятной и разыгрывалась в ином регистре, чем подобное происходит фильме «Перестрелка в О. К. Коррал». Тем не менее общего у двух эпизодов, кинематографического и реального, оказалось много. Неотесанный моряк выскочил на плоскую кровлю и в резком тоне крикнул Нашему Вдохновенному Лидеру:
— Французам еще не слабо вставать спозаранку! Но за ту же деньгу вообще не спать, как британцы, это уж дудки!
— Что ты сказал? — переспросил Его Величество, обращая лицо и взор к грубияну, которому он с первых слов начал тыкать.
— Иди в задницу! — рявкнул грубиян, который ко всему прочему оказался еще и пошляком.
— Спускайся! приказал Его Величество. — Иди сюда и попробуй повторить то, что сказал!
— Если я спущусь, ты схлопочешь по кумполу!
— Давай, Жожо! — крикнул кто-то из толпы.
— Плюс сто сорок процентов! — откликнулось разом несколько голосов.
Поколениям, не знавшим той странной эпохи, когда царствовал Николя I, надобно пояснить, что этот процент соответствует повышению жалованья, которое Наш Лидер сам себе назначил, дабы округлить получаемую сумму; эксперты по исчислению называли 172 %, депутат Дозьер, специалист по дворцовому бюджету, утверждал, что на самом деле речь шла о 206,5 %. Чтобы сгладить неблагоприятное впечатление, произведенное такой прибавкой на страну, напуганную угрозой нищеты, при том, что от ее обитателей еще и требовали жертв, Двор объяснял, что Его Величество должен получать плату того же уровня, что и прочие монархи Европы, к примеру рейхсфюрерша Меркель, однако недоброжелатели уточняли, что-де последняя оплачивает апартаменты в Берлине из своего кармана, между тем как Его Величество не тратит ни гроша. Злые языки — Боже милостивый, да сколько же их! — утверждали, будто эти карманные денежки уходят на содержание Экс-императрице и Дофину.
Наш Светозарный Лидер, обожавший символы за то, что они обходятся без слов и воздействуют напрямую, разя в самое сердце, понял свою ошибку и прикусил язык. Он не всегда манипулировал символами талантливо, это стало очевидно еще раньше в ситуации, которую летописцы его царствования когда-нибудь назовут «историей с иконами». Иконы — жанр религиозной живописи Востока, церковный символ праведности, призванный возбуждать эмоции (сиречь исторгать слезы, подлинные и наигранные). Шевалье де Гено обрел такую икону в лице некоего семнадцатилетнего юноши по имени Ги Моке, с романтическим взором, вдобавок отменно причесанного и носившего галстук. Он был расстрелян нацистами в начале сороковых годов минувшего столетия, но прежде успел написать своим родным письмо наподобие тех, какие оставляли в старину очень молодые самоубийцы, — смиренное, трогательное до слез, без гнева. Его Величество тотчас усмотрел в нем чистый источник благородных чувств, и шевалье де Гено сделал из него «великолепное всемирное и вневременное олицетворение юности», в коем отразился трагизм удела человеческого. В самых высоких государственных сферах было решено ввести это письмо в школьную программу обязательного чтения, отведя для него специальный урок. От каких-либо исторических и мемуарных комментариев этот текст был избавлен, в частности, указ Двора ни словом не упомянул о том, что парень был коммунистом, арестованным французской полицией, а его тюремщиками стали французские жандармы, которых для этой работы в числе прочих набирал мсье Пюшо, опять-таки французский министр. Теперь именем их узника нарекли одну из станций метро, сделав из этого мальчика икону, символ отваги и патриотического рвения.
Был назначен день, когда Нашему Повелителю, согласно его же собственному коммюнике, предстояло присутствовать на подобном чтении, дабы «напомнить учащимся о добровольном выборе наших юношей и девушек, вступивших в ряды Сопротивления, — выборе, за который часто платили ценою собственной жизни». Увы! Трижды увы! Сопротивление принимает подчас такой оборот, какого начальство не предвидело. Наш Впечатляющий Лидер имел привычку избегать школ, ссылаясь на перегруженность работой, которая не оставляла ему ни минуты времени; а обязанность посетить лицей Карно, где учился юный Моке, претила ему особенно, так что он и от этого испытания уклонился, хотя был в то утро вполне свободен. И благо ему! Ибо молокососы налепили на застекленную дверь сего заведения листовку, где под изображением иконы юного мученика стояла подпись: «Вчера расстреливали, если ты в Сопротивлении. Сегодня травят, если ты иммигрант». Сверх ожидания Его Величество почуял, что в лицо ему задул ветер сопротивления— поначалу легонький бриз, грозящий усилиться и надавать власти полновесных пощечин, ведь народ всех профессий, во всех общественных средах и регионах начинает задаваться вопросом, где же обещанные улучшения. Во всем мире дела идут неважно, и мы отнюдь не составляем исключения. Нашему Владыке придется трезво осознать: восседая на самом высоком троне, сидим-то мы все же не иначе как на собственной заднице.
Примечания
