прут и, войдя в подъезд, прислушался. Как будто все вокруг спокойно, но на третий этаж он поневоле поднялся, перемахивая через две ступени. Остановился у квартиры, сказал сам себе: «Ну и перетрусил же ты!» — и тут же услышал, как скрипнула соседняя дверь. Облегченно вздохнул: Амалия Петровна. Она всегда ждет его прихода и передает новости. Обернулся — так, чтобы не был виден прут. Из дверной щели выглядывает сухое и чистое старушечье личико, седые букли взбиты, узкие губы строго улыбаются, голубые глаза смотрят с укором.
— Арсений Дмитриевич, ай-ай-ай, вас весь день нет, и вы так поздно…
Пластов услышал, как внизу хлопнула дверь, напрягся. Амалия Петровна выросла в Курляндии, но в Петербург перебралась давно, обрусела и лишь иногда выделяет в речи «д» и «н».
— Бедненький, наверное, устали?
Пластов вдруг понял: он весь мокрый. Поклонился, скрывая прут:
— Да, пришлось заниматься делами. Кто-нибудь приходил?
— Приходил ваш Санчо Панса, Хржанович…
— И что же?
— Ничего, милый вы мой… Просил только передать, что зайдет завтра днем.
И все-таки вряд ли эти двое хотели его смерти. Скорее всего им надо было узнать, кто он.
— И все?
Амалия Петровна шутливо нахмурилась:
— Не все! Два раза приходила барышня… Два раза!
— Какая барышня?
Соседка закатила глаза:
— Кто она, не знаю, но красивая! Очень красивая барышня и совсем молоденькая! Лет двадцати, а может, и моложе… Сразу видно, из хорошей семьи, одета прямо с картинки и держится превосходно.
— Я ее не знаю?
— Не думаю, чтобы вы ее знали. Когда она пришла во второй раз, я открыла дверь и спросила: может быть, мадемуазель желает что-то передать? Так эта красавица смутилась. Представляете: «Нет, нет, благодарю вас!» — и исчезла, будто ее смыло.
— Значит, ничего не передала?
— Ничего… Только каблучки внизу: «гук-тук-тук».
Пластов повернулся, все еще скрывая прут.
— Большое спасибо, Амалия Петровна, до свидания!
Соседка улыбнулась, будто говоря: «Все вижу, все вижу». Щель закрылась. Он достал ключ, открыл дверь; войдя, тут же щелкнул замком. Прислушался: в квартире тихо. Положил прут на подоконник. Постоял, усмехнулся собственным страхам. Прошел в ванную, вымылся, залепил царапину пластырем, накинул халат. На кухне заварил кофе, сел, поставил перед собой чашку и вдруг понял, что только сейчас начинает приходить в себя. Отхлебнул кофе, попытавшись понять: что же происходит? Кому-то очень мешает, что он появлялся на пустыре и что-то изучал? Впрочем, может быть, дело совсем не в пустыре? В чем же? Допустим, в том, что он разговаривал с дворником и с Ермиловой? Нет, скорее всего, дворник и Ермилова здесь ни при чем. Кажется, нападавшие не зря подстерегли его именно на пустыре. Они действовали не по собственному почину, кто-то стоял за их спиной, и если бы ему удалось выяснить кто — многое бы стало ясным. Вспомнил, как один из нападавших сказал: «Наши»… Кто такие «наши»? Пока об этом можно только гадать. И все-таки надо будет точней узнать, кому принадлежит пустырь. А также, на какие заработки и куда именно отправился бывший сторож Ермилов. Не мешает также подробней выяснить, при каких обстоятельствах убили собаку. Собака… Ясно, этот незначительный факт должен затеряться среди других событий, но ведь это случилось как раз в ночь пожара… Не исключено, что эти два события, отъезд дворника и смерть собаки, а также естественный путь и преграда на пути к тыльной части завода, пустырь, — все это как-то связано. Впрочем, может быть, он это только выдумал и связь здесь кажущаяся?.. Есть еще какое-то сомнение. Да, есть, и он никак не может понять какое. Нет, может, это сомнение связано с двумя симпатичными людьми, Субботиным и Вологдиным. При нем они вели себя несколько странно. Почему? Он должен понять, в чем оно, это сомнение. Хорошо, об этом он еще подумает… Сейчас прежде всего надо решить, стоит ли браться за это дело. Стоит или лучше плюнуть на все и забыть о сегодняшнем дне? Завод подожгли, вне всякого сомнения. Даже явно нечисто, и очень похоже, что Глебов здесь ни при чем, но все улики подогнаны так, чтобы не дать владельцу завода получить страховку. Подожгли — зачем? Судя по поведению Трояновского, а также по людям на пустыре, наверняка следившими за каждым посторонним, кто-то был очень заинтересован в этом поджоге и в том, чтобы истинные виновники остались неузнанными. Пока он не может даже представить, насколько могуществен этот или эти «кто-то». Конечно, если он выиграет страховку, то получит семьдесят пять тысяч рублей. А если проиграет? Во-первых, во время расследования он рискует истратить последние сбережения, ничего не получив взамен. Во-вторых, на его адвокатской карьере окончательно будет поставлен крест.
Подумав об этом, Пластов отставил чашку, прошел в спальню, потушил свет. Лег, накрылся одеялом и вдруг понял, какое именно сомнение ему мешало.
7
Сомнение было не только в том, что так понравившиеся ему Субботин и Вологдин все-таки что-то от него скрывали, но и в некоторых частностях. Утром он подытожил эти частности на бумаге. Встав в восемь, Пластов принял холодный душ, позавтракал, сел за стол и написал в блокноте: «Субботин — Вологдин — генераторы — УМО — Ступак — выяснить подоплеку?» Помедлил, подчеркнул фамилию «Субботин» и дописал еще одно слово: «Облегчение?» Попытался еще раз вспомнить вчерашний разговор до последнего слова. Дело было именно в облегчении, которое испытал Субботин и, кажется, Вологдин, когда оба узнали, что о генераторах УМО Пластову рассказал Ступак. А когда они насторожились? Насторожились они после слова «генератор». Почему же то, что о генераторах ему сообщил Ступак, их так успокоило? Ведь, по словам Субботина, генераторы УМО — примитивные конструкции, не представляющие интереса? Да, без всякого сомнения, если бы решиться взяться за дело Глебова, надо будет прежде всего выяснить, что за всем этим скрывается, разобраться в тонкостях. Только он подумал, что сделать это нужно впрямую, спросив о генераторах УМО самого Глебова, как раздался звонок. Подойдя к входной двери, посмотрел в дверной глазок и увидел девушку лет двадцати. Вгляделся: одета в отлично сшитый костюм «тальер» с модной низкой застежкой и большим воротником. Если судить по словам Амалии Петровны, похоже, вчера приходила именно эта барышня. Глаза сейчас прикрывают поля большой шляпы с рюшами; Пластов увидел лишь закушенную нижнюю губу и округлый подбородок. Тряхнув головой, девушка подняла глаза, снова нажала звонок. Мягкостью лица, окруженного светлыми волнистыми волосами, она напоминала ему когда- то виденный старинный портрет. Пластов открыл дверь:
— Вы ко мне?
Растерянно улыбнулась. Улыбка мила, подумал Пластов, и девушка красива, особенно глаза. Большие, светло-карие. Нервно поправила прядку волос, выбившуюся из-под шляпы.
— Ради бога, не сердитесь за этот визит. Поверьте, у меня чрезвычайные обстоятельства. Меня зовут Елизавета Николаевна Глебова. Вы — Арсений Дмитриевич Пластов?
Вот в чем дело, она очень похожа на отца. Хоть и совсем другая, но похожа. Пластов отодвинулся:
— Совершенно верно, я Пластов. Кажется, вы вчера приходили? Проходите, Елизавета Николаевна. Раздевайтесь.
Подождал, пока она снимет шляпку; в кабинете сел напротив:
— Насколько я понимаю, вы дочь Николая Николаевича Глебова?
Она вжала голову в плечи и вдруг, уткнувшись лицом в ладони, разрыдалась. Плач этот был почти беззвучен, только дергался затылок и крупно вздрагивали плечи. Пластов попытался успокоить ее, протянул руку:
— Елизавета Николаевна… Елизавета Николаевна, перестаньте, прошу вас… Подождите, я дам вам
