и воинственный тон привлекали внимание прохожих.
— Убирайся! Убирайся, или я не знаю, что с тобой сделаю! Думаешь, твоих несчастных двухсот франков хватит, чтобы возместить мои убытки? Дурак!.. Невежда!..
Амбруаз выкрикивал всякие ругательства на разных языках. Недаром он увлекался чтением детективных романов и был завсегдатаем кинотеатров, где показывают низкопробные французские, американские, английские, индийские, арабские фильмы, — это сильно обогащало его язык.
Дьенг стоял в оцепенении. Он попытался ответить, но где ж ему было отбить атаку фотографа! Тогда он замолчал и вместе с зеваками стал слушать, как ругается его противник.
— Уходи, друг, — посоветовал кто-то в толпе.
— Но он же мне должен, — ответил Дьенг, ища глазами поддержки у пожилого человека в ярко- желтой одежде и в светло-коричневой шапочке. И он снова стал объяснять: — На днях я заказал ему фотокарточки для удостоверения. А он и его подручный отказываются выдать их мне. Тогда пусть деньги вернут.
— Этот Амбруаз известный жулик и скандалист! А полиция почему-то никогда не трогает его, — сказал кто-то в толпе.
Амбруаз подскочил и завизжал, как свинья, которую режут:
— Кто это сказал? Какая мразь это сказала? Пусть покажется. Из-за этого старого болвана я потерял больше тридцати тысяч! Посмотрите, какой разгром! Я еще в суд на него подам.
Дьенг поднял на фотографа глаза, потом на человека в коричневой шапочке и сказал:
— В нашей стране нет закона. Послушай, хозяин, ведь ты мне должен, и ты же не даешь мне слова вымолвить.
— Уходи-ка отсюда, приятель, подобру-поздорову, — сказал человек в коричневой шапочке. И, глядя в глаза Дьенгу, повторил ровным голосом: — Советую тебе уйти.
По тому, как сжалось и заколотилось сердце, как кровь горячей волной побежала по телу, Дьенг понял, что ему грозит опасность. Уж не сказал ли он чего-нибудь лишнего?
— Это шпик, — испуганно сказал кто-то, и толпа сразу же поредела.
— Но ведь он должен мне, — начал было Дьенг, умоляюще глядя на человека в шапочке.
— Тебе в какую сторону? — спросил тот властным тоном.
Дьенг стоял как во сне. Ноги у него будто свинцом налились. Язык не слушался. Наконец он опомнился, стряхнул с себя оцепенение. Оставаться — значило подвергать себя новым унижениям. Эта мысль, нестерпимая для мужского самолюбия, подстегнула его, он выбрался из окружавшей его толпы и, совсем как ребенок, ответил человеку в шапочке:
— Туда.
Тот кивком головы приказал ему идти. Отойдя шагов на двести, Дьенг обернулся: человек в шапочке, не двигаясь с места, наблюдал за ним.
Нужно понять Ибраиму Дьенга. Долгие годы ему приходилось повиноваться, не рассуждая; он привык уклоняться от всего, что могло причинить ему неприятности. Ударили кулаком по лицу — такова воля аллаха. Лишился денег — тоже воля аллаха. Значит, было предначертано, что они попадут в чужой карман. А если оказывается, что нечестные люди берут верх над честными, то в этом повинно время, в которое мы живем, а не аллах. Просто люди теперь перестали жить по древним заветам. И чтобы позабыть о своем унижении, Дьенг тоже взывал к всемогуществу аллаха: аллах был для него прибежищем во всех горестях. В каком бы отчаянии он ни был, непоколебимая вера всегда поддерживала его — в пустыне струился ручеек надежды, пробиваясь сквозь сомнения, охватывавшие Дьенга. Завтра жить будет лучше, чем сегодня, в этом он не сомневался. Но увы!.. Ибраима Дьенг не знал, кто же будет творцом этого лучшего завтра, в которое он верил.
И одежда и обувь в крови. Разве можно показаться соседям в таком виде! Ведь Дьенг понимал, какое почтение должны чувствовать к нему люди с тех пор, как пришел перевод. Вот уже неделю он все время был один, один он должен переносить и трудности. Опустив тяжелую голову, он пробирался по своей улице от дома к дому. Ему повезло: никто его не заметил.
Он проскользнул в свою дверь.
Навстречу ему бросилась Арам; быстрым взглядом блестящих испуганных глаз она окинула мужа с головы до ног. Она засыпала его градом вопросов. Дьенг отвечал на них молчанием. Сердце женщины сжалось от тревоги.
Дьенг подошел к постели и лег; потом стал стонать, все громче и громче. Из носа опять пошла кровь. Обхватив руками голову, Арам закричала жалобно и протяжно.
— Да не плачь! Ничего страшного не случилось, — сказал Дьенг, вытирая кровь краем одежды.
— Но что с тобой?
— Да ничего! Перестань вопить. Всполошишь соседей.
— О аллах, он умирает! — закричала Арам, увидев кровь, и бросилась из дома.
Во дворе она запричитала еще громче; сбежались соседи, спрашивали, что случилось.
— Он в доме, он умирает, из него течет кровь, как вода из колонки, — отвечала Арам.
В комнату ворвалась Ногой, сухонькая, но все еще подвижная старушка, за ней вбежала Мети. Соседи угрюмо ждали во дворе. В последние дни о семье Дьенга было много пересудов, и каждый, не признаваясь себе в этом, в глубине души желал ей зла.
— Он умирает! — хныкала Арам.
— Его хотели убить! Только он получил перевод, как трое мужчин набросились на него, — громко объясняла Мети. Увидев, что ее слова произвели впечатление, она жалобно продолжала со слезами в голосе: — Если бы это были хоть наши деньги, аллах свидетель, мы бы меньше горевали. А это деньги племянника, он работает в Париже. Мать его уже приезжала за своей долей. Пришлось нам заложить у Мбарки серьги Арам, чтобы отдать невестке ее часть. А теперь мы все потеряли, даже уважение нашего квартала, и все из-за этого перевода.
Соседи ответили ей вздохом сострадания.
— Не плачь, Арам, и ты, Мети, не плачь, — уговаривала одна из соседок.
— На нашей улице все воображают, будто мы только о себе думаем. Будто нам плевать на соседей.
— Не говори так, Мети! Ты нас обижаешь. О переводе, правда, говорилось всякое. Что делать! Если у тебя семья голодает, поверишь любым россказням. Сама знаешь, осудить всегда легче, чем понять.
— А все потому, что нам есть нечего, — сказала, утирая слезы, женщина в старой, совсем изношенной кофте.
Языки развязались, в толпе заговорили о том, о чем принято помалкивать: о взяточничестве, о кумовстве, о безработице, о бездействии властей. Голоса раздавались все громче; отчаянно жестикулируя, люди прикидывали, сколько грабители отняли у Дьенга.
— Потерять сто тысяч франков за один день!
— Я слышал, ему прислали пособие по безработице за целый год. Он ведь больше года без работы.
— Теперь племянник, наверное, самолетом прилетит из Парижа.
— Будем надеяться, что он добрый мусульманин и простит своего дядю.
И снова заговорили о беспорядках: о продажности чиновников, о распутстве, о доносах.
Из дома вышла старуха Ногой.
— Заснул. В его возрасте потерять столько крови! О аллах, в какой стране мы живем! Давно я живу на свете и никогда не выезжала из Дакара, а прямо скажу: мне сейчас кажется, будто я в чужие края попала.
Через час, а то и позже, когда уж совсем стемнело, соседки разошлись. В доме все замерло; только на кухне в очаге печально тлели остывающие угли.
Два дня Дьенг пролежал дома и все два дня не переставая думал о том, как ему быть теперь с переводом. Но чем больше он думал, тем меньше представлял себе, что делать. Все перепуталось у него в голове. Это был какой-то замкнутый круг. Да, люди, оказывается, хуже, чем он считал до сих пор, гораздо, гораздо хуже; они смотрят на чужое добро, как на свое. Недаром говорится: «Плут живет за счет разини».
