Юрий Леж
Богиня ex machina
Пролог
Когда в составленном на годы вперед, жестком расписании провинциальных гастролей и столичных фотосессий, посещении обязательных, чаще всего помпезных и унылых, светских мероприятий — театральных премьер, закрытых для других кинопросмотров, андеграундных концертов «для своих» — вдруг проявляется, как солнышко в сплошной пелене осенних облаков, «окно» грандиозным размером в пять полных дней и ночей, вряд ли персоне широко известной во всей Империи захочется использовать это время на заурядное посещение модных магазинов, походы по ресторанам и закрытым для посторонних ночным клубам. Такими нежданными «подарками судьбы», достающимися, как и полагается, чрезвычайно редко, Ника пользовалась с присущей ей непредсказуемостью и — исключительно самостоятельно, на какое-то время забыв не только хороших приятелей, которых у нее было более, чем предостаточно, но и своих самых близких друзей — литератора и пьяницу Антона Карева и поверенного в делах, нотариуса, юриста, бухгалтера и профессионального убийцу Мишеля. Впрочем, скрываться от последнего было делом неблагодарным, если не сказать — безнадежным, но маленькая блондинка надеялась, что знающий её добрый десяток лет внешне неприметный, строго-унылый, как и положено «канцелярским крысам и бумажным червям», поверенный не станет тревожить свою подопечную без особо веских оснований, как- то: Конец Света, несанкционированная высадка вооруженных инопланетчиков, извержение вулкана в центре Столицы, падение Земли на Солнце и наоборот… ну, или чего-то подобного.
Ранним и тусклым осенним утром, не наложив на лицо ни грамма косметики, умело скрыв под объемистым капюшоном бесформенной старенькой куртки, чудом найденной среди вечерних туалетов и сценических костюмов, копну так легко узнаваемых едва ли не каждым мужчиной Империи платиновых волос, с небольшим, но туго набитом консервами, хлебом и коньяком рюкзачком Ника заняла свободное место на жесткой обшарпанной лавке в пустой, гулкой и неопрятной электричке, чтобы через два часа заунывной скуки и легкой дремы под перестук колес с моментальным пробуждением при резком торможении на полустанках добраться до пресловутой «усадьбы прабабушки». Впрочем, до самого дома, расположенного в некогда процветающем, но уже лет тридцать, как позабытом и заброшенном дачном поселке, девушке пришлось еще минут сорок шагать по заросшей квелой, увядшей и пожелтевшей осенней травой дорожке среди пустынных полей и узких — в несколько десятков деревьев — насквозь просматриваемых перелесков. Порадовало лишь одно — за последние две недели, несмотря на сплошную низкую облачность, на Столицей и окрестностями не выпало ни капли дождя, такого обычного по осеннему времени, и теперь земля под стройными ножками в привычных черных брючках не хлюпала, засасывая и удерживая в разбухшей глине короткие сапожки на обычном для Ники высоком каблуке, а лишь слегка пылила осенней трухой умирающей травы.
Поселок встретил девушку умиротворяющей тишиной, запустением и безлюдьем, даже сторож, по обыкновению безвылазно проводящий время в полуразвалившейся будке неподалеку от проржавевшего шлагбаума, сооруженного из толстенной и тяжелой трубы и бывшего когда-то, как положено, полосатым, черно-белым, и тот куда-то исчез… во всяком случае, никак не объявил себя при появлении Ники. Впрочем, блондинку это не смутило, даже к лучшему, что никто не заметил её здесь появления, а вот отсутствие света в темных, давным-давно немытых окнах сторожки, слегка расстроило — электричество в поселок подавалось нерегулярно, можно сказать, по великим государственным праздникам — а значит, теперь придется возиться и с керосинкой, и с «летучей мышью», оставленными, так же, как остальное дачное имущество, в наследство запасливой и предусмотрительной прародительницей. «Хорошо, что прошлый раз, когда вывозили телевизор для нолса, прикупили возле станции и оставили на всякий случай, в запас, канистру с керосином, — подумала Ника, чуть растерянно озираясь по сторонам — тишина и пустота вокруг неё удивительным образом давили и раздражали городскую жительницу, привыкшую к суматохе и человеческому столпотворению. — А сейчас магазинчик-то тот, пристанционный, закрыт и заколочен досками, пришлось бы на себе тащить топливо аж из города…» Следующей мыслью блондинки была — не «стух ли» керосин за прошедший год, и остаток пути до старого, замшелого и приземистого, но добротного и крепкого все еще домика, сооруженного лет пятьдесят назад из толстенного соснового бруса, Ника лениво вспоминала — а знала ли она в этой жизни сроки хранения керосина, бензина и прочих горюче-смазочных материалов.
Прислушиваясь по пути к редким пронзительным голосам еще не улетевших в теплые страны, а может, и зимующих здесь птиц, к ровному и, казалось, постоянному шелесту сухой травы, остатков пожелтевших, пожухлых листьев на буйно заполонивших весь поселок кустах и низкорослых деревцах, к едва уловимому шуму ветра, девушка незаметно и очень быстро для самой себя привыкла к окружающей тишине и пустоте, и маленькую калитку в невысоком, скорее, символическом, заборчике, разделяющем «свое и чужое», открывала уже уверенно, совершенно по-хозяйски, тем более, никакого замка здесь и в помине не было, его изображала лишь скрученная тонкая стальная проволока, удерживающая калитку на одном уровне с забором, в закрытом, так сказать, состоянии. Таким же условным был запор и на дверях самого дома — массивная, потемневшая от времени бронзовая щеколда, предохраняющая не от незваных гостей рода человеческого, а от «ежиков», как говорила сама Ника, вот только с нержавеющим изделием безвестных мастеров, за которое инопланетные коллекционеры, подобные слонообразному гному Векки, отдали бы немалые деньги, пришлось повозиться: раз в год, а то и реже приводимая в действие щеколда, казалось, прикипела, не желая подчиняться хозяйке дома, видимо, обидевшись на такое длительное невнимание к своей антикварной персоне.
…в доме было сухо, пыльно, сумрачно и на удивление тепло, будто за окнами уже которую неделю не холодила природу наступившая осень.
Ника смахнула рукавом куртки пыль с маленького, но массивного, удивительно крепкого, всегда напоминающего ей гриб-боровик, круглого стола, не думая, рефлекторно почистила мгновенно загрязнившийся рукав о бок и взгромоздила на столешницу рюкзачок с припасами.
— Вот теперь остается — прибраться в доме, раскочегарить печь, наколоть дров, протопить к вечеру баньку… — вслух раздумывала блондинка, доставая из-под узкого деревянного топчана, постоянно исполняющего в доме обязанности роскошного ложа, короткие резиновые сапожки-боты и переобуваясь. — Ах, да, еще и воды натаскать не забыть… прямо, мечта цивилизованного человека — пожить денек-другой также, как его предки всего-то лет пятьдесят назад.
Под небольшим навесом в углу участка, за домом, уже который год ждали своего часа изредка используемые в основном для открытого костра смолистые сосновые поленья размером этак в полсажени и в обхвате чуть пошире талии девушки, но если для вечернего шашлыка было вполне достаточно порубить полдесятка чурбанов, то на протопку дома, а главное — бани, такого количества, конечно же, не могло хватить. А вот за водой далеко ходить нужды не было, чуть левее от входа в дом, неподалеку от, казалось, вросшей в землю, неприметной, но от этого ничуть не потерявшей своих главных качеств, а, значит, и ценности бани, цепляла взгляд высокая двускатная крыша над колодцем, и тускло поблескивала намотанная на деревянный вал толстая стальная цепь, во времена оны — гордость хозяйки дома; в те далекие годы, когда стоился дом, копался колодец, да и вообще, начинал свое существование дачный поселок на месте разоренной, умершей деревеньки, достать такую цепь можно было лишь по хорошему личному знакомству с кем-нибудь из промышленников, выполняющих армейские заказы, да и то — с известной долей везения. Однако прежде, чем заняться приборкой, дровами и водой, Ника, как следует, обтрясла, даже обстучала о перила небольшого крылечка старые, добротные, не раз ей уже послужившие штаны и клетчатую байковую рубашку, и переоделась. Теперь можно было приступать к наведению чистоты и уюта — пусть всего-то на тройку дней, которые блондинка хотела провести вдали от городской нудной суеты и таких сладких и привычных удобств цивилизации, но — для себя, от души, потому, что так захотелось только ей и никому более.
Очень быстро привыкшая к тому, что единственными звуками вокруг нее, исключая природные,
