Но жила она в панельной девятиэтажке, в подъезде со сломанным замком, а что под самой крышей, так радоваться тут нечему: возле лестницы, ведущей на чердак, прямо у Матильдиной двери валяются пустые бутылки, и за дверью этой – явно не пентхаус.
– Проходи, – сказала Матильда, открыв Кире дверь. – Обувь можешь не снимать. Девчонки в комнате, я на кухне.
Прибираться в честь праздника она, похоже, не стала. Во всяком случае, каждый предмет, попадающийся Кире на глаза в прихожей, а потом и в комнате, казалось, говорил: меня взяли откуда-то по необходимости, потом положили куда пришлось и возьмут снова, только когда понадоблюсь, а потом положат на очередное случайное место.
Кира замечала такие вещи, потому что, хотя уборку, то есть мытье полов, чистку ковров и прочее подобное, она терпеть не могла, но точно так же не могла терпеть разбросанных где попало предметов домашнего обихода. Колготки, оставленные на диване после того, как их хозяйка переоделась в домашнее, или, наоборот, халат, перекинутый через спинку стула после сборов на работу, или тарелка с остатками завтрака на письменном столе, или бусы, непонятно каким образом оказавшиеся на тумбочке возле телевизора, – все эти приметы неорганизованной жизни почему-то приводили ее в уныние, и со всем этим она боролась.
Матильда явно не боролась с неорганизованным существованием вещей и предметов в ее квартире. Тем более что к обычным вещам здесь добавлялись еще игрушки, и их было столько, что с трудом отыскивалось свободное место, на которое можно было бы ступить без опаски.
Все кругом было заставлено, завалено, засыпано и устлано бесконечными разноцветными деталями разнообразных игрушечных наборов. Или, может, это были не детали, а обломки; Кира не разбиралась в детских игрушках. Она только старалась ничего не раздавить, пробираясь из прихожей в комнату.
Гости – точнее, гостьи – пришли с детьми, и всем детям, как и Матильдиному сыну, было лет по пять, поэтому в квартире стоял непрекращающийся визг. Кира сразу пожалела, что пришла, но не уходить же теперь из-за того, что в доме дети; и признаться даже неудобно, что тебя не радует их присутствие.
Удобно это или нет, а отношение к детям у Киры было неоднозначное. Видела она их в основном у кого-нибудь в гостях и никогда не могла понять, почему большое количество взрослых людей должно подстраивать свои разнообразные интересы к гораздо меньшему количеству людей невзрослых, интересы которых довольно однообразны.
Но здесь и сейчас, в гостях у Матильды, картина наблюдалась другая. Никто ни под кого не подстраивался – дети бегали и орали, а их мамы пили вино, беседовали и не обращали на беготню и ор ни малейшего внимания.
Знакомить Матильда никого ни с кем не стала. Видимо, по своей привычке к существованию в непрерывности событий, когда никто ни с кем не расстается и не встречается, а все плывут в одном потоке, время от времени беспорядочно из него выныривая и тут же погружаясь в него снова.
И то сказать – что они, глупее детей, сами не познакомятся? Кира, правда, не сразу запомнила, кто из Матильдиных подруг Ира, кто Вера, Марфа и Оля. И если бы ей пришлось увидеть их где-нибудь на улице буквально через час, то она не обязательно узнала бы каждую.
Память у нее была не цепкая, а глубокая, и запоминала она лишь то, что считала нужным запоминать, и чаще всего это было что-нибудь прочитанное. А все увиденное, и лица в особенности, надолго в ее памяти не задерживалось.
В ту минуту, когда Кира присоединилась к разговору, Матильдины гости обсуждали как раз увиденное, а именно – чью-то прическу.
– И вот, представь, сделала себе эта тетка типа ломаного пробора. А пряди так аккуратненько- аккуратненько переложены – видно, полчаса перед зеркалом трудилась. Вдобавок корни отросли, и пробор этот ее, типа ломаный – пегий, как у кошки помойной. А она идет, вся счастливая такая, и думает, что на дикторшу похожа.
– С тетками ничего не поделаешь. Оль, дай мне вон ту бутылку. Нет, розовое. Ага, да, оно. К теткам надо относиться философски.
Кире показалось, что при этих словах Ира – или Вера? – бросила на нее насмешливый взгляд. Ей стало не по себе. Полная неспособность правильно одеться, причесаться, накраситься и держаться с уверенной снисходительностью была ей присуща с детства. Ну да, в детстве никто не красится, конечно. Но одета она и тогда была по-дурацки, как-то балахонисто, и из-за этого выглядела еще большей пышкой, чем была на самом деле. И волосы у нее пегие не потому, что корни отросли, а от природы. И топорщатся, как перья у курицы. И…
– Смотрите все на меня!
Вопль, прервавший не слишком приятные Кирины размышления, был такой громкий, что вздрогнула даже Оля. Хотя она являлась мамой вопящей девчонки, значит, такой уровень децибелов должен был бы давно уже стать для нее привычным.
– Смотрите все на меня! – повторила девчонка.
Она была веснушчатая, большеухая, некрасивая, но каждый звук, из которых состоял ее вопль, содержал в себе чистую, беспримесную самоуверенность.
«Вот бы у кого поучиться», – мелькнуло у Киры в голове.
– Сейчас я буду показывать вам мой концерт! – объявила девчонка. – Смотрите все внимательно и хлопайте!
И она затянула песню, ни слов которой, ни мелодии Кира никогда не слышала. Ну да мало ли чего она не слышала? Ее знания о той части жизни, где придумывают, поют и слушают попсу, были невелики.
– Твои слова и мои глаза-а! А-а-а! – пела девчонка. – Как они да-алеки-и!..
Голос у нее был не звонкий даже, а пронзительный. Кире хотелось заткнуть уши. Одна была надежда: что концерт надоест остальным взрослым так же быстро, как ей, и они его прекратят.
Но попытка поаплодировать певице сразу же, как только песня закончилась, и таким образом от нее отвязаться, успехом не увенчалась.
– Концерт не кончен! – закричала девчонка с прежним напором. – Теперь я буду танцевать. Смотрите все на меня! Все – на меня!
«Гестаповка какая-то! – подумала Кира. – Сейчас свет в лицо направит».
Танцуя, а вернее, топая, подпрыгивая и размахивая руками, девчонка успевала дергать за руки всех, кто ей под руки попадался, так что не обращать на нее внимания не было никакой возможности.
Впрочем, не похоже было, что Матильдины гости относятся к этому концерту как к чему-то из ряда вон выходящему.
– Кристи, а давай, малыш, ты пойдешь на кухню и поможешь Матильде маримоно делать? – предложила было ее мама Оля.
Но дочка ее и ухом не повела – продолжала танцевать.
– Кристинка с рождения такая, – спокойно заметила Вера. – Незаурядная.
– Талантливые люди все такие, – кивнула Ира.
«С ума они, что ли, посходили?» – подумала Кира.
Визгливая Кристинка не казалась ей ни талантливой, ни незаурядной, а казалась самой обыкновенной невоспитанной эгоисткой, только пока еще маленькой.
– Главное, чтобы у ребенка комплексы не возникли, – сказала Оля. – Как вспомню, как меня воспитывали – ужас-ужас. Это не трогай, то не делай… Сплошные «нельзя»!
Она зачем-то скрутила узлом волосы, вьющиеся длинными спиральками, и схватила узел заколкой в виде острокрылой бабочки. Она сделала это таким легким, таким завораживающим движением! И небрежное изящество ее облика от этого резко возросло.
Может, Оля и права насчет комплексов, ведь ей-то незаурядности точно не занимать, во всяком случае, внешней. Но у Киры были собственные представления о действительности, и тоже с рождения. Почти как у Кристинки.
– А по-моему, дети не должны перебивать взрослых, – громко сказала Кира. – И тем более наступать им на ноги.
Оля усмехнулась. Ира пожала плечами. «Зачем Матильда позвала эту зануду?» – мелькнуло в глазах у Веры.
