– Не то… А?
– Похоже вообще-то, – возразил я. – Нормально.
– Не, не то. Спросят – почему советский партизан с немецким автоматом…
– Кто спросит?
Писатель не ответил, отобрал у Лиды МП, вручил ППШ. Немца он положил на сундук, на выгоревшую льняную скатерть. Буфет появился, новенький, сквозь стеклянные дверки виднеется посуда и поблескивает серебро.
Лампа. Даже не лампа, люстра, наверное, в три лампочки.
Комод, похожий на пузатый портфель.
На стене над комодом карточки в самодельных рамках, старый усатый дядька, неулыбчивый, наверное, отец, но на Саныча совсем не похож. Под фотографиями узенькая полочка, на ней слоники, девять штук, у предпоследнего на спинке скол. Раньше не заметил всего этого.
– Тяжелый, – пожаловалась Лида. – Как вы его таскали?
– На шею повесь, – велел Виктор.
Лида продела голову в ремень, положила руки на приклад.
– Да что ты как старушка-то! – усмехнулся писатель. – Не бойся его! Возьми по-хорошему!
– Я не знаю как! – хихикнула в ответ Лида.
– Покрепче! Посильней!
– Покрепче… – передразнила Лида. – Посильнее…
Но автомат сжала. И брови насупила. И сразу все поменялось.
Я еще тогда это подметил, ну, что оружие преображает человека, как-то по-другому его организует, делает старше, значительнее. Лида чуть наклонила голову и сделалась неотличима. Писатель прочитал это по моему лицу и сказал:
– Полушубок надевай. Скорее!
Лида надела полушубок и сделалась еще похожее, одежда съела рост и расширила плечи, писатель довольно хмыкнул.
– Теперь шапка, – сказал он. – Шапка где-то… Ага.
Он отыскал шапку, отряхнул ее, взъерошил, нахлобучил на голову, зачем стричься заставлял человека?
– Я сейчас за штативом сбегаю… – писатель выскочил из комнаты, мы остались одни.
– Правда, похожа? – спросила Лида.
– Очень.
– Да… Это правильно, что про Леньку книжку писать будут, он ведь герой. Его именем даже улицу в Новгороде назвали, Валька сама видела.
– Улицу?
– Ага. Красивая, дома все новые и водокачка есть, и липы цветут везде.
Я очень хорошо представил эту улицу, она шла в гору, палисады вокруг домов, и таблички с надписями, черным по белому.
– А где народ? – спросил я. – Нет никого. Работают?
– Работают. А вообще все приходили уже по два раза. Когда узнали, что про Леньку книжку сочиняют, все приходили. Тут ведь вокруг почти ничего не осталось. Вязники сожгли, там теперь только яблони цветут, Торчино тоже, но яблони там и не выросли, трава в рост человека. А в Горелой Пади никто жить просто не хочет, там сами, наверное, знаете…
– Да.
– У нас, кстати, здесь многие в партизанах были. Вон из того дома, и из этого, зеленого…
Лида показала пальцем.
– Убили почти всех.
Лида потерла нос.
– А яблоки из Вязников нельзя есть, – сказала она. – Они на пепле росли, нельзя их. И никогда нельзя будет.
Я выглянул в окно на другой стене. И тут цветы. Не знаю, как они назывались, золотые шары, несколько штук. Я заметил даже пчелу, она ползла по желтым бархатным лепесткам, погруженная в свои дела.
Прибежал Виктор со штативом. В этот раз он действовал умело и ловко. Расправил треногу, прикрепил к ней камеру, выставил экспозицию. Поглядел на меня.
– По-моему хорошо, – сказал я. – Только полушубок… Мы в ватниках обычно…
– Да кто на это посмотрит? Ерунда, главное в остальном совпадает. Родная мать не отличит… Нет, то есть отличит, конечно…
– Улыбаться надо? – спросила Лида.
