девушка. Прозектор привычной рукой рассек грудную клетку, покопался во внутренностях и вынул сердце.
«Перед нами полый мышечный орган, принимающий кровь из вливающихся в него венозных стволов и нагнетающий кровь в артериальную систему, имеет форму несколько уплощенного конуса и делится на левое сердце и правое сердце…»
Потом профессор физики, пренебрегающий вследствие глухоты обращенными к нему вопросами, говоря о вязкости и ссылаясь то на закон Паскаля, то на правило Бернулли, — сколько же их, этих законов и правил! — долго и нудно рассказывал о связи между давлением и скоростью движения жидкости.
После физики Слава забежал в столовую, съел винегрет, купил еще порцию для деда — насыпал в бумажный кулек, выпил стакан чая и пошел домой.
В комнате смрадно и чадно. Дед суетится возле раскаленной железной печурки, жарит на рыбьем жире оладьи.
— Как можешь ты есть такую гадость? Я принес тебе винегрет.
Дед переложил винегрет в старинную фарфоровую кружку, сдобрил ложкой рыбьего жира…
Неспокойно сегодня на душе у Славы. Чадно. Что-то тревожное носится в воздухе. Ощущение надвигающейся опасности. Хотя все идет как будто нормально.
Надо возвращаться в университет. Во второй половине дня занятия комсомольского кружка по изучению международной политики.
Слава выходит на улицу. Холодно черт-те как! Прохожие торопятся. Да и как не торопиться, когда подгоняет мороз. Мимо проходит женщина. Плачет. Еще одна женщина и тоже плачет. Что это с ними? На углу стоит мужчина, читает наклеенное на стене объявление и плачет. Наваждение! С чего это они все?
Слава подходит к объявлению. Мужчина резко поворачивается и уходит. У Славы темнеет в глазах. Все исчезает в мире. Ночь. Ночь. Хотя еще день. Обеими руками Слава пытается ухватиться за каменную стену.
«Правительственное сообщение…»
Возьми себя в руки. Ты здесь не один. Еще не вечер, и тебе некуда спрятаться.
«Вчера, 21 января, в 6 часов 50 мин. вечера, в Горках близ Москвы скоропостижно скончался Владимир Ильич Ульянов (Ленин). Ничто не указывало на близость смертельного исхода…»
Не было у Славы Ознобишина потери значительнее и страшнее. Он задохнулся…
Слава поворачивается и плетется домой, ему не до международной политики.
Даже дед замечает, что Славе не по себе.
— Ты заболел?
Слава садится на диван, на котором спит, и говорит:
— Умер Ленин.
А ведь дед действительно верит в бога! Опускается на колени перед иконой, крестится, и слезы текут у него по щекам.
Полуголодный, давно не практикующий врач, целыми днями читающий Библию, он тоже потрясен смертью Ленина и плачет, как те женщины, как тот незнакомый мужчина…
«Господи, я недооценивал деда! Оказывается, он все понимает…»
Лечь и лежать, и никуда не ходить. Славе теперь уже ничего не нужно. Никогда еще не испытывал он такого острого чувства одиночества. Он жил вместе со своим народом, вместе с ним поднимался на крутые неисследованные вершины, вместе с ним преодолевал неслыханные трудности и опасности, и вот теперь нет с ними проводника, который вел, указывая, где вырубить уступ, а где обвязать себя веревкой.
Какой он был простой и доступный, когда появился на комсомольском съезде!
Отчаяние овладевает Славой. Он лежит и старается не думать, не думать ни о чем…
Так проходит ночь. Слава засыпает, а дед все молится, читает Библию…
Славу будит покашливание деда. Он возится у печурки, пытается ее разжечь. Ничего у него не получается.
Слава встает.
— Пусти, дедушка…
Приносит из кухни охапку полешков, укладывает, чтобы между ними проходил воздух, вытягивает из-за книжного шкафа роман Понсон дю Террайля, рвет книгу на растопку, но так, чтобы не видел дед, дед жалеет каждую книгу.
— Чем это ты растапливаешь? — интересуется дед.
— Старые пакеты, дедушка.
Весь день он не выходил из дому, погрузившись в апатию, пытался читать все того же Рокамболя, которого он обрек на уничтожение, засыпая и просыпаясь от горя, не веря тому, что случилось.
Дед подошел к нему, погладил по голове, рука у деда невесомая и прохладная.
— Поешь.
Дед протянул холодную оладью. Слава неизменно от них отказывался, не переносил их запаха, а на этот раз съел, не заметил рыбьего жира.
Вечером заставил себя сесть за учебники, принялся зубрить анатомию.
Зубрил до одури, чтоб ни о чем не помнить, ни о чем не думать, вколачивал в мозги термины, как гвозди.
Утром потащился в университет, никого не хотелось видеть.
Молодой и требовательный преподаватель химии придирчиво спросил:
— Вы почему вчера отсутствовали?
Слава даже удивился вопросу:
— Такое событие…
— Это не основание пропускать лекции, — возразил химик. — Трамваи перестанут ходить, булочные выпекать хлеб…
Он был прав, с ним не стоило спорить.
Наденька Майорова, студентка из одной группы с Ознобишиным, сказала Славе:
— А мы вчера всем университетом ходили в Дом Союзов, прощались. Народу! Ты представить себе не можешь…
Весь день он провел по графику: слушал лекции, обедал в столовой, занимался дома, читал газеты.
Вечером оделся потеплее, решил идти к Дому Союзов.
Дед смущенно его перекрестил.
— Иди, иди.
Ветерок несся по улице, задиристый, злой, знойный, забрался к Славе под куртку.
Слава поежился, надвинул на уши каракулевый пирожок, он не помнит, откуда у него этот пирожок, вероятно, мама сунула ему в дорогу. Кто носил эту шапку? Пирожок повытерся, стар, походит на монашескую скуфейку, но греет, бережет от мороза и ветра.
У Никитских ворот возле многоэтажного дома толпился народ, люди слушали, как военный в буденовке читал наклеенную на стену «Правду» — описание последнего пути Ленина из Горок в Москву.
Военный читал громко, отчетливо, медленно, читал о том, что должно запомниться на всю жизнь.
Слава невольно задержал шаги, прислушался и остановился.
Белый старый дом, окруженный серебряным лесом. Выносят гроб. Пешком несут до станции все пять верст. Толпы крестьян. Широкая дорога. Белая скатерть бескрайнего поля. Старики с посохами, плачущие бабы, нетерпеливые ребятишки…
Слава запоминает рассказ, точно сам видел все это.
Ведь он видел ЕГО, он и идет, чтобы видеть ЕГО…
Дома расплываются в сумерках. Громадное здание консерватории нависло в глубине.
У Газетного переулка неподвижная молчаливая человеческая очередь.
— Куда?
— К НЕМУ.
Но почему же очередь на Никитской?
Слава идет вдоль очереди. Доходит до университета, заворачивает за угол. А на Моховой еще очередь. А у Манежа еще одна. Все улицы запружены сосредоточенными, молчаливыми людьми. Куда деваться Славе
