наниматься в зазывалы. Не придет же никто.
– Не скажи, – возражаю. – Может, на жалость и был расчет. Мы-то с тобой уже идем.
– Ты серьезно? – Маришка недоверчиво вскинула брови. – Ну-ка, дай посмотреть!
Ловко выхватила закладку-календарик, который я все еще сжимал в руке вперемешку с билетами, перевернула закладочной стороной вверх, поднесла к лицу.
– Убийство, воровство, прелюбодеяние… – нахмурившись, прочитала она. – Надеюсь, это не программа вечера?
За этими воспоминаниями я, честно признаться, совершенно перестал слушать писателя.
Вот так со мной всегда! Недаром Маришка говорит, что мы – идеальная пара. Одну хлебом не корми, и маслом тоже не корми, и даже медом не корми, дай только потрепаться ни о чем хотя бы полчасика, другой как уйдет в себя – так с концами, даже записки не оставит, когда ждать обратно.
Хорошо, что писатель, кажется, не заметил моей отлучки.
– Или вот, к примеру, секта мунитов, – увлеченно вещал он. – Не мОнитов, у которых на груди тату – портрет Моны Лизы дель Джокондо в фас и в профиль c надписью «Wanted!», а мУнитов, – промычал выразительно, – через «у». Но не тех, которые с двумя «н», мунниты-лунопоклонники, их еще в 97-м разогнали. Эти с одной, последователи Великого Отца Сан Мен Муна. Те, что ратуют за супружескую верность. Ну, вы могли их видеть. Подходят обычно парами, юноша и девушка, и спрашивают, как вы относитесь к добрачным связям. Если ответишь правильно, дают конфетку.
Окончательно выхожу из прострации.
– И как надо отвечать? – спрашиваю.
Любопытно же!
– Никак, – писатель заметно тушуется. – Никак не отношусь. В смысле, плохо.
– Кстати, – дышит в ухо Маришка, – а ты как относишься к добрачным связям?
– Никак, – признаюсь со вздохом. – С тех пор, как женился на тебе – никак.
– Умница! Вернемся домой – получишь конфетку, – шепчет она, затем обращается к писателю: – Что-то не страшно у вас получается. Что плохого в отказе от добрачных связей? А в супружеской верности?
– Ничего, – соглашается писатель и даже кивает, но изгиб усов у него при этом такой саркастический, что становится ясно: продолжение следует… – На первый взгляд, ничего. Это потом выясняется, что любовь, ту которая до гроба, член секты должен искать внутри секты, все контакты с посторонними пресекаются. И даже не искать, она сама его найдет: духовный наставник укажет ему его вторую половину, когда придет время. А время придет не быстро. Даже назначенная пара не сразу начинает жить вместе, сначала будущие муж и жена отправляются в разные концы света миссионерствовать, вербовать новых членов секты. Лишь через три года они могут вернуться домой и счастливо воссоединиться. Только предварительно духовный наставник произведет над невестой несложный обряд инициации.
– То есть?.. – уточняю.
– Дефлорирует, – кривя губы, роняет писатель. – Поскольку благодать, первоисточником которой является преподобный Мун, передается от человека к человеку исключительно половым путем.
– Обесцвечивает, – глядя в сторону, бормочет Маришка.
– В смысле?
Писатель с интересом перегибается через подлокотник.
– Три дня назад в эфире я дала слушателям задание. Придумать русский эквивалент термина «дефлорация». Самой распространенной версией стало «обесцвечивание». Срывание цветка. Хотя мне лично больше нравится «обесцеливание». – Через паузу – пояснение: – Цель-то в жизни как-то теряется.
– Вы на радио работаете?
– Ага, на Новом. Марина Циничная, «Ночные бдения».
– Приятно… – сказал писатель, однако ответного представления не последовало.
Маришка склонила голову мне на плечо. Даже с ее фамилией иногда не сразу удается примириться с цинизмом окружающей реальности. Признаться, меня тоже слегка покоробило описание брачных ритуалов мунитов. Если, конечно, писатель не наврал. У него это должно быть профессиональное. Ф-ф-фантаст!
Маришка оправилась первой. У нее это тоже профессиональное. Ночному диджею и не такое приходится выслушивать в прямом эфире.
– Хорошо хоть, тебя мне никто не назначал.
Заглядывает в глаза снизу вверх и гладит ладошкой мое колено.
– С ума сошла? – бормочу и оглядываюсь по сторонам. Народу прибыло, пора бы и начинать. – Мы же в церкви.
– Не в церкви, а в секте, – поправляет Маришка. – Черные мессы, жертвоприношения, кровь невинных девственниц… – Мечтательно закатывает глаза. И неожиданно восклицает: – Ого! Вот это по-о-опик!
Взгляд ее при этом направлен на сцену.
Я оборачиваюсь в ту же сторону и думаю: вот уж воистину!
ЦВЕТ СЕДЬМОЙ. ФИОЛЕТОВЫЙ
Вот только почему попик? Не в клобуке и рясе – в пиджачке и жилеточке – то и другое не застегнуто. Да и не смогли бы они застегнуться на выпуклом и округлом, как у беременной географички, животе! Под жилеточкой – белая сорочка и бабочка. Классический типаж оперного исполнителя нарушают лишь кроссовки на ногах, синие, с тремя белыми полосками.
Насколько я смог разглядеть, даже креста на нем не было. По крайней мере, навыпуск. В общем, ничего поповского. Разве что лицо…
Вошедший, беззвучно и поразительно легко для своей комплекции ступая мягкими подошвами, приблизился к краю сцены, отставил в сторону микрофонную стойку, и над залом поплыл солидный баритонистый рокоток. Такому микрофон только помешал бы.
«Добрый самаритянин!» – невольно подумалось.
Таким я его и запомнил. Имя-отчество, которым он представился, немедленно вылетело из головы.
Так вот, о лице… Кудри до плеч, окладистая бородка и большие выразительные глаза – хоть сейчас пиши с него икону. Жаль, не умею я, только иконки к программам. Но они 16 на 16 точек, всей доброты лица не передашь. Доброты и раздобрелости.
После представления и приветствия – здоровался он протяжно и широко улыбаясь, как Дед Мороз, – самаритянин сказал:
– Как вы уже, должно быть, знаете, то, чем мы здесь занимаемся, называется цвето- дифференцированной эсхатологией.
– Теперь понятно, почему их в Центральный Дом Энергетика пустили, – немедленно прокомментировал в левое ухо писатель. – Аббревиатуры совпадают.
– Только, ради Бога, не перегружайте голову терминологией! – еще шире улыбнулся самаритянин. – То же самое, выражаясь русским языком, можно назвать просто: наглядное греховедение.
– Ненаглядное мое греховееедение, – пропела тихонько в правое ухо Маришка.
Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и сосредоточиться на том, что там все-таки говорит самаритянин. Говорил же он следующее:
– Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах. И заповедях. Вот, скажите… – Большие глаза немного сощурились, оглядывая зрительный зал. – Может кто-нибудь из вас назвать десять библейских заповедей?
– Не убий! – негромко воззвал со своего места «интель» в седьмом ряду.
– Не укради! – откликнулся кто-то сзади.
– Не возжелай… – неуверенно парировал интель.
Происходящее начинало напоминать аукционные торги.
– Чего? – насмешливо спросил самаритянин. – Чего не возжелай?
Интель опустил очки долу, припоминая.
– По правде сказать, уже неплохо, – похвалил самаритянин. – Обычно вспоминают еще «не прелюбодействуй» и на этом, глупо хихикая, замолкают. – Две пигалицы через проход от нас послушно захихикали. Самаритянин с доброй улыбкой посмотрел в их сторону. Под его взглядом пигалицы сразу притихли. – Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени знаком текст десяти
