сил пустилась бежать по направлению к старому высокому дому, часто-часто перебирая маленькими ножками, и исчезла в больших сенях, откуда в эту минуту послышался размеренный унылый стук катка.
Как-то, спустя несколько месяцев, когда старушка, совершив свой обход по городу, возвращалась домой, ее окликнула старая Злотка, сидевшая у порога лавочки:
— Ваша милость! ваша милость! Подкидыш теперь у вас живет, на вашем попечении, значит?
Старушка проворчала:
— Вот, милая, не было у меня забот…
— Конечно, конечно! Пора бы уже и о вас кому-нибудь позаботиться. А между тем девочка у вас и ест и ночует.
— Ест, когда бывает еда, и ночует, когда на улице холодно. В комнате у меня, пожалуй, не теплей, чем на улице. Кто бы мог подумать!.
Она заковыляла к воротам, бормоча себе под нос:
— На попечении! Какое там попечение? Что же я, по-вашему, богачка? Было время, заботилась я о бедных девушках, одевала их, кормила, учила… и вот разлетелись они по широкому свету, порхают где-то, а обо мне никто и не вспомнит. Кто бы мог подумать! Попечение! Какое там попечение! Хлопоты, только лишние… Я ведь не мать ей, не бабушка…
Отпирая дверь, она старалась не выронить из рук бумажный пакетик с кусочком мяса и несколькими картофелинами.
— Это для ребенка, — говорила она себе. — Куда ж девчонка запропастилась?
Высунувшись в окно, она звала дрожащим тонким голосом:
— Юлианка! Юлианка!
Юлианка мгновенно откликалась на ее зов и, войдя в маленькую чистую комнатку, жадно съедала принесенный обед. Старушка усаживалась на сундук и извлекала из полинявшего мешка мотки разноцветной шерсти.
— Садись, — говорила она Юлианке, — вот здесь, возле меня на полу и вяжи чулок.
Она вкладывала в ее маленькие ручки спицы и клубок и, нагнувшись к ней, учила:
— Нитку держи — на пальце… спицу положи под нитку… теперь продень… вот видишь… получилась петля… не спускай нитки с пальца… делай все время вот так…
Она с трудом разгибала спину и, подбирая цвета шерсти, продолжала:
— Хочу научить тебя, чему могу… Читать молитвы, чулки вязать… другому уж пусть люди тебя научат… Я только начну… и всегда-то мне приходится начинать!.. Вот когда тебя у ворот подбросили, я первая дала двугривенный шорнику, который собирал для тебя деньги.
Девочка опустила на колени спицы со спутанным клубком и, пристально глядя на старушку, серьезно спросила:
— Кто ж меня подбросил?
Старушка заерзала на сундуке, лицо ее выражало испуг.
— Бог его знает, милая, одному только богу ведомо, кто это был… — сказала она в сильном замешательстве и, подумав немного, добавила: — Наверно, птица большая, которая маленьких детей приносит…
Юлианка, казалось, глубоко задумалась, а потом снова спросила:
— Почему ж эта птица не отнесла меня к пани Якубовой, или к пану шорнику, или еще к кому-нибудь, а бросила прямо у ворот?
— Ну, ну, — ответила старушка, быстро набирая крючком петли, — не приставай с вопросами! Не к чему тебе все это знать! Вяжи чулок и учи молитву. Скажи: «Верую в бога…»
— «Верую в бога», — шептала девочка, не в состоянии справиться со спицей, которая никак не хотела влезать в слишком маленькую петлю.
— «Всемогущего…»
— «Всемогущего», — повторила девочка.
— Ты, верно, не понимаешь, что это значит… сейчас объясню тебе… Мы называем бога всемогущим, потому что он все может… Понимаешь?
Юлианка перестала вязать; положив руки на колени и подняв голову, она снова устремила взгляд на свою учительницу и, помолчав, спросила:
— Почему ж господь бог не велел птице отнести меня к пани Якубовой или к папу шорнику?.. У них дети лучше живут, чем я…
— Вот тебе и на, — прошептала старушка, — откуда у маленькой девочки такие мысли?..
Потом стала объяснять медленно и терпеливо:
— Бог все может; милосердие и кротость его безграничны… Он, наверно, хотел, чтоб жилось тебе хорошо, да только вышло так, что досталась ты злым людям…
— Нет, не птица, а люди подбросили меня у ворот!.. — воскликнула вдруг девочка.
Старушка приходила все в большее замешательство. Она сделала вид, будто очень разгневалась, и погрозила девочке крючком:
— Ну, ну! Ты что ж, так и будешь все время спрашивать и спрашивать: кто, да как, да почему? Если тебе плохо живется, значит бог хотел, чтоб так было! Пред волей божьей надо смиряться. Запомни это! Что? Будешь смиряться?
— Буду, — тихо ответила девочка.
— Ну вот и хорошо! У меня, как видишь, жизнь тоже нелегкая; однакож я смирилась! Не ропщу, ни о чем не спрашиваю, хотя иной раз и сама диву даюсь, почему старость моя так не похожа на молодость. Кто бы мог подумать!.. Родители у меня люди достойные, приданое дали за мной прекрасное, да и муж у меня был очень хороший… Служил судьей… все уважали его… жили мы с ним, как король с королевой, — в нашем же городе, в этом самом… Только детей бог не дал, а когда муж умер, богатство как-то растаяло и родственники куда-то пропали… и вот мир этот стал для меня пустыней, а руки — кормильцами, ну и глаза тоже… без глаз руки ничего не сделают… Кто бы мог подумать!.. Видишь! И теперь я молю бога только о том, чтобы глаза служить не отказались, а они отказываются… Когда молиться научишься, попросишь и ты…
— Попрошу! — ответила девочка.
Стемнело, старушка зажгла лампу.
— Хорошо бы теперь чайку попить, — бормотала она, — старая кровь стынет, да и в горле после соленой похлебки пересохло… Но что поделаешь, когда не на что чай купить! Кто бы мог подумать! Тебе уж темно, на полу сидя, чулки вязать… сложи работу, придвинься поближе и учи молитвы, скажи: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем…»
— «Прости нам долги наши…» — начала было девочка и сразу смолкла; затем робко, словно спрашивая разрешения, проговорила:
— А я не прощу!
— Чего не простишь, кому? — удивленно спросила, старушка.
— Антку не прощу, — на этот раз тверже сказала Юлианка, и глаза ее сверкнули в темноте.
— Фи, как нехорошо! Откуда в ребенке такая ожесточенность! Стыдись! Антек сорванец и безобразник, но простить ему надо, потому что бог велел. Сейчас же прости Антку! Ну что? Прощаешь?
Девочка помолчала и вдруг неистово закричала:
— Не прощу! Не прощу! Не прощу! Разрази меня бог! чтоб глаза мои света, божьего не видели! чтоб на меня хворь напала, чтоб враги мои не сгинули, если вру! НЕ прощу! Когда буду большая и сильная, я поймаю его и вздую… изобью… Так, как пан Якуб жену свою бьет… Чтоб его бог не простил… чтоб его…
Она сжимала кулаки, глаза ее горели злобной, непримиримой ненавистью. Проклятья и ругательства, которые она с такой яростью расточала, были заимствованы из словаря обитателей этого большого дома: Якуба, Якубовой, Антка, шорника, Злотки и других.
Старушка погрозила пальцем:
— Замолчи сейчас же и убирайся, если ты такая…
Юлианка поднялась с пола и направилась к выходу. Она была уже у порога, когда старуха сказала ей:
