В числе мусора много хлебных корок и кусков просмоленного каната. Канат выдается в одиночки по весу, пенька принимается без взвешивания. Щипать пеньку – самая скверная и худо оплачиваемая работа; для облегчения ее более твердые части каната вылетают по ночам за окно.
Надзиратель с длинной, слегка посеребренной бородой молча подходит к кучке арестантов, приподнимает в знак приветствия фуражку, и рабочие, весело переговариваясь, без всякой команды отправляются на работу. Напротив, заведующий ремонтными работами Андрей Алексеевич, человек с красным, нервным лицом, все время ругается и суетится:
– Стекла.возьми! Слышите, что ль, носилки забирай, богадельня проклятая. Пше-ел! Кисть забыл? Анафема! Окаянная душа!
Далее идут уже непечатные ругательства, выкрикиваемые изо всей силы. Вдруг он видит, что арестанты, уже приступившие к исправлению мостовой на дворе, недостаточно высоко замостили выбоину.
– Бугро-ом! Сволочи этакие! Делаете – потом переделывать. Бродяги! Что над вами – стоять нужно? Где штукатуры? Пошел.
На последнем слове голос его уже понижается. Ругателей такого сорта, людей с развинченными нервами, иногда можно встретить среди офицеров, которых один вид безответного подчиненного приводит в неистовство. Арестанты в целом народ далеко не безответный, но перед Андреем Алексеевичем они молчат. Вопреки первому впечатлению, он один из лучших мастеров по отношению к арестантам и сам по себе человек добрый.
Арестанты говорят:
– В общих лучше сидеть: кому супа не хватает – от других добавляют; разговариваем, смолим…
– Разве в общих дозволяется?
– Конечно, если найдут при обыске, то поругают или табаком накормят. Это ничего!
– Откуда же берете?
– Уходящие через ограду бросают в условленном месте. Теперь стали строго смотреть за этим: один успел поднять две пачки табаку и спички, да Андрей Алексеевич заметил. Хорошо еще, что он такой: поругает и забудет сейчас.
Из моей камеры можно отчасти наблюдать и за тем, что происходит внутри тюрьмы. Утром надзиратель произносит: «Здравия желаю», – значит, уже пришел помощник. Свистки поминутно вызывают коридорных надзирателей, и затем слышится команда: «Номер пятьсот тридцать один, в ванну! Дай девятьсот двадцать семь в контору! Приготовь на прогулку седьмое (отделение)! Эстонцев в церковь!» и т. п.
Кстати укажу, что, кроме упоминавшихся мною раньше, в тюрьме практикуются ремесла: сапожное, портняжное (в том числе и шитье белья), столярное, токарное и кузнечное. Плата бывает поденная и сдельная; в последнем случае арестант получает в свою пользу две пятых заработка. Все решительно работы арестантов на тюрьму оплачиваются. Например, коридорный служитель, разносящий обед и кипяток, получает 2 рубля 50 копеек в месяц. Обучением ремеслу тюрьма не занимается; каждый делает то, чему успел обучиться на воле. Многие арестанты добровольно работают в неурочные часы и по праздникам. Мне не раз приходилось слышать от неграмотных арестантов, работающих только в урочные часы, что праздники проходят медленнее и тоскливее будней. В то же время для многих, особенно для интеллигентов, имеющих книги, обязательная работа в течение целого дня является причиной постоянного раздражения.
Возвращаюсь к собственным впечатлениям и настроениям.
Сплошное однообразие жизни в одиночестве заставляет искать развлечения во всякой мелочи. Не говоря уже о свиданиях и переписке, даже мимолетный разговор или получение новой вещи скрашивает день. В силу этого иной раз без особой надобности купишь себе книгу или пригласишь цирюльника – арестанта, или закажешь новое платье, или даже отдашь сапоги в починку; все-таки, даже в последнем случае, на минуту уйдешь от самого себя, потому что откроется лишний раз дверь, нужно договориться, объяснить и т. п.
Спешу оговориться: не всякое открывание двери приятно. Помощники и дежурные доктора часто делают, обход и спрашивают: «Не имеете ли чего-нибудь заявить?» Всегда отвечаешь: «Ничего не имею». Иногда посетитель не удовлетворится этим ответом и начинает приставать: «Кто вы? Когда срок? Как себя чувствуете?» Эти вопросы очень неприятны; стараешься односложными и не очень вежливыми ответами отделаться от назойливого посетителя. Вначале, случалось, забудешься и вместо отрывочного ответа начнешь разговаривать по-человечески; через минуту замечаешь, что посетитель уже тяготится разговором,- ему нужно обойти еще сотни камер; спешишь прекратить разговор и чувствуешь себя напросившимся на оскорбление. Когда я уже был таким образом проучен, один помощник чуть не вывел меня из себя бесцеремонным залезанием в душу. Сверх обычного вопроса: «Не имеете ли чего заявить?» – он спрашивает: «Как живете, что делаете?» Я молчу, изображая протест против задавания подобных вопросов. Помощник развязно продолжает: «Читаете?» Молчание. «Что читаете? Чем интересуетесь?» Молчание. Он раскрывает первую попавшуюся книгу. «Поэзией? До свидания!» Я готов был вытолкать его в шею. Не знаю, существует ли в этой тюрьме что-нибудь вроде патроната, члены которого посещали бы и развлекали бы одиночников: мне ни разу не пришлось претерпеть подобного нашествия.
Папиросных коробок в тюрьме уже не работали, и возобновление заказа на них ждали не раньше осени. Мне принесли материал для приготовления так называемых решеток. Какой-то завод берет на себя поставку для военного ведомства коробок, в которые укладываются ружейные патроны. Каждая коробка имеет внутри пятнадцать гнезд. Коробки изготовляются на заводе, который передает тюрьме только заказ на изготовление внутренних перегородок, вставляемых в коробку. Это и есть «решетки». Приготовлением их занято круглый год до сотни человек; в день можно сделать до пятисот штук; плата в пользу арестанта – 15 копеек за тысячу. Материалом служит: 1) кусок надрезанного грубого картона величиной в обыкновенный конверт; 2) три маленьких куска картона; 3) две палочки длиной со спичку и толщиной с карандаш. Большой кусок картона перегибается поперек, образуя продольные стенки решетки; в надрезы вставляются три малых куска картона, и таким образом получается пятнадцать гнезд; затем у сгиба большого картона приклеиваются две палочки, служащие для прикрепления решетки к дну коробки. Все склеивается.
В первый день вместо пятисот решеток мне удалось сделать не более сотни; потом дошло до двухсот пятидесяти – это максимум. Непривычка к физическому труду сказалась даже на такой, повидимому легкой, работе. Меня не понуждали.
Возобновление работы живительно повлияло на нервы; дни проходили быстро. Иногда заходил мастер (не тот, что заведует коробками) и что-нибудь рассказывал. От грубого картона и палочек получалось много пыли, но и это только ускоряло течение времени, заставляя чаще убирать и подметать камеру. Готовые решетки для удобства счета устанавливаются в столбики, и тут явилось новое развлечение: суметь вывести столбики в пятьдесят решеток, чтобы не загромождать камеры. За изготовленными решетками приходят не реже раза в неделю – опять маленькое нарушение однообразного дня. Работаешь весь день сидя, а свободными часами пользуешься для движения. На чтение не остается времени, и понемногу отвыкаешь от книги. Голова занята то воспоминаниями, то мечтанием; материал для размышления становится все ограниченнее, а потребность в нем увеличивается. Начинаешь на своей шкуре понимать психологию наемного рабочего как противоположность психологии мелкого хозяина. Голова последнего вечно занята заботами, не выходящими из круга его хозяйства. Хозяйство возбуждает работу мысли, но оно же до крайности суживает ее содержание. Наемная механическая работа не дает поводов для размышления, но открывает простор желанию размышлять. Хозяйственный мужичок поглощен мыслями о хозяйстве даже в минуты отдыха; для наемного рабочего даже за пределами мастерской его ремесло не существует. Положение хозяйственного мужичка, поскольку он не подчиняется исключительно традиции, спасает его от совершенного отупения, но не допускает усвоения широких обобщений; положение наемника может довести человека до идиотизма, но раз дан толчок (мысли, работа мышления у него безгранична.
Июнь прошел быстро, начало июля – тоже. Казалось, что восстановлено прочное душевное равновесие; не верилось в возврат черных дней. Читал, правда, маловато, но зато в свободные дни впивался в книгу до самозабвения, так, что, прекращая чтение, с изумлением поглядывал на тюремную обстановку, столь отличную от нормальных условий жизни. И даже ненормальная тюремная действительность стала окрашиваться в какой-то розовый свет. Начинает казаться, что одиночка лучше
