Окно выходит в белые деревья...

Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
                  и Есенин,
                                    и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.
Мне нравится
                                 и на коньках кататься,
и, черкая пером,
                             не спать ночей.
Мне нравится
                           в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
                                     и дрова таскаю,
грущу,
            чего-то смутного ищу
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
                    не думая о смерти,
раскинув руки,
                         падаю в траву,
и если я умру
                        на белом свете,
то я умру от счастья,
                                      что живу.

14 ноября 1956

«Какое наступает отрезвленье…»

Какое наступает отрезвленье,
как наша совесть к нам потом строга,
когда в застольном чьем-то откровенье
не замечаем вкрадчивость врага.

Но страшно ничему не научиться
и в бдительности ревностной опять
незрелости мятущейся, но чистой
нечистые стремленья приписать.

Усердье в подозреньях не заслуга.
Слепой судья народу не слуга.
Страшнее, чем принять врага за друга,
принять поспешно друга за врага.

Декабрь 1956

«Нас в набитых трамваях болтает…»

Нас в набитых трамваях болтает.
Нас мотает одна маета.
Нас метро то и дело глотает,
выпуская из дымного рта.

В смутных улицах, в белом порханьи
люди, ходим мы рядом с людьми.
Перемешаны наши дыханья,
перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем,
популярные песни мычим.
Задевая друг друга локтями,
извиняемся или молчим.

Все, что нами открылось, узналось,
все, что нам не давалось легко,
все сложилось в большую усталость
и на плечи и души легло.

Неудачи, борьба, непризнанье
нас изрядно успели помять,
и во взглядах и спинах — сознанье
невозможности что-то понять.

Декабрь 1956