стольким хлопотами тягостным часам, лишь бы отыскать их.
— Если уж вы настаиваете, — ответил он, — благодарите меня лишь от своего имени. Не стану отрицать, что желание обрадовать вас могло придать силу другим побуждениям, которые руководили мной. Но ваши близкие мне ничем не обязаны. Как я ни уважаю их, думал я о вас одной.
Элизабет от смущения не могла вымолвить ни слова, и после некоторого молчания он добавил:
— Вы слишком великодушны, чтобы играть моими чувствами. Если ваши остались теми же, какими были в апреле, скажите мне это сейчас. Мои чувства и надежды остались прежними, но одно ваше слово, и я больше никогда о них не упомяну.
Элизабет, хорошо понимая, какую неловкость и тревогу должен он испытывать, заставила себя заговорить и тут же, хотя и довольно сбивчиво, дала ему понять, что с того времени, о котором он упомянул, в ее сердце произошли весьма значительные перемены и нынешние его заверения она примет с благодарностью и радостью. Пожалуй, он еще никогда не испытывал счастья, равного тому, которое подарил ему этот ответ, и он излил свои восторги с красноречием и пылкостью, на какие только способен влюбленный. Если бы Элизабет была в силах встретить его взгляд, она бы увидела, как идет ему выражение безмерной радости, озарившей его лицо. Но, если она не могла смотреть, зато могла слушать, и он поведал ей о чувствах, которые, доказывая, сколь она дорога ему, с каждой минутой делали его любовь еще бесценнее для нее.
Они шли, не замечая куда. Столько надо было обдумать, и почувствовать, и сказать, что остальное было забыто. Она вскоре узнала, что нынешним своим счастливым объяснением они обязаны его тетке, которая, возвращаясь через Лондон, и правда побывала у него, чтобы рассказать о своей поездке в Лонгборн, о причине этой поездки и о разговоре с Элизабет, упирая на каждую фразу, какая, по мнению ее милости, особенно доказывала упрямство и заносчивость последней, в чаянии, что такое изобличение поспособствует ей получить от племянника обещание, которым не удалось заручиться в Лонгборне. Но, к несчастью для ее милости, добилась она прямо противоположного.
— Ее рассказ внушил мне надежду, — сказал Дарси, — какой прежде я себе не позволял. Я достаточно хорошо узнал ваш характер и не сомневался, что реши вы бесповоротно отвергнуть меня, то сказали бы oб этом леди Кэтрин прямо и откровенно.
Элизабет порозовела и засмеялась, прежде чем ответить:
— Да, вы так хорошо узнали мою откровенность, что поверили, будто я способна даже на подобное. Непростительно черня вас в глаза, разумеется, я не постеснялась бы чернить вас и всем вашим близким.
— Но что вы говорили обо мне такого, чего я не заслужил бы сполна? Ведь, хотя ваши обвинения были необоснованными и опирались на неверные предпосылки, мое поведение с вами в то время было достойно самого сурового порицания. Оно непростительно. Я не могу вспомнить о нем без отвращения и стыда.
— Не будем ссориться из-за того, кому надлежит больше стыдиться того вечера, — сказала Элизабет. — Если судить строго, поведение нас обоих было далеко не безупречным, но с тех пор мы, я надеюсь, стали более благовоспитанными.
— Я не могу столь легко примириться с собой. Воспоминания о том, что я тогда наговорил, о моем поведении, моих манерах, о выражениях, которые я употреблял на протяжении всего разговора, теперь, как уже в течение многих месяцев, невыразимо мучительны для меня. Ваш столь справедливый упрек я никогда не забуду: «Если бы вы вели себя, как подобает джентльмену». Вот что вы сказали. Вы не знаете, вы вряд ли сможете вообразить, как эти слова терзали меня, хотя, признаюсь, прошло некоторое время, прежде чем я опомнился настолько, чтобы признать их справедливость.
— Я, бесспорно, не ожидала, что они могли произвести столь сильное впечатление. И не могла бы представить себе, что они были восприняты так.
— Без труда поверю. Тогда вы полагали, что я лишен всех благородных чувств, в этом я уверен. И никогда не забуду выражения вашего лица, когда вы сказали, что, в каких бы словах я ни предложил вам свою руку, они не убедили бы вас принять ее.
— Ах, не повторяйте того, что я тогда наговорила! Не к чему перебирать эти воспоминания. Уверяю вас, я уже давно до глубины души стыжусь моих слов.
Дарси упомянул о своем письме.
— А оно… — сказал он, — как скоро оно помогло вам думать обо мне лучше? Прочитав его, вы поверили моим оправданиям сразу?
Она рассказала, как письмо подействовало на нее и как постепенно ее прошлое предубеждение против него рассеялось.
— Я знал, когда писал его, — сказал он, — что причиню вам боль, но не мог иначе. Надеюсь, вы его уничтожили. Особенно ужасна одна его часть, самое начало. Я содрогаюсь при мысли, что вы могли бы вновь его перечесть. Некоторые выражения, к которым я там прибегнул, могут и сейчас внушить вам ко мне заслуженную ненависть.
— Письмо непременно будет сожжено, если вы полагаете это необходимым, чтобы сохранить мое расположение к вам. Хотя у нас обоих есть достаточные основания считать, что мое мнение не столь уж непоколебимо, однако, уповаю, оно все-таки не настолько зыбко, как подразумевают ваши опасения.
— Когда я писал это письмо, — ответил Дарси, я верил, будто сохраняю полное спокойствие и хладнокровие, но с тех пор пришел к выводу, что писалось оно в самом горьком ожесточении духа.
— Быть может, письмо и было начато в ожесточении, но кончилось оно совсем иначе. Слова прощания были само милосердие. Но больше не думайте о нем. Чувства того, кто писал его, и той, кому оно предназначалось, теперь настолько отличны от тогдашних, что все неприятные обстоятельства, с ним связанные, следует забыть. Вам надобно заимствовать немного моей философии. Думайте о прошлом лишь тогда, когда оно будит одни приятные воспоминания.
— Я не поверю, что вы исповедуете подобную философию. Вам настолько не в чем упрекнуть себя в этом прошлом, что покой, который дарит вам память, рождает не философия, а то, что много лучше: неведение. Но со мной дело обстоит по-другому. Тягостные воспоминания всплывают в памяти, и их нельзя, их не должно подавлять. Всю жизнь я вел себя как эгоист, хотя и не по убеждению. Ребенком меня научили тому, что хорошо, а что дурно, но не научили управлять своим характером. B меня заложили добрые нравственные начала, но допустили, чтобы над ними возобладали гордыня и самомнение. К несчастью, меня как единственного сына (а долгое время как и единственного ребенка) родители совершенно избаловали. Хотя собственные их натуры не оставляли желать лучшего (особенно моего отца, который был сама благожелательность и доброта), они позволяли мне… нет, поощряли, почти учили меня быть эгоистичными спесивым, пренебрегать всеми, кто не принадлежал к кругу нашей семьи, питать презрение к остальному миру, во всяком случае, внушать себе, что ничьи достоинства и положение вне этого круга не идут ни в какое сравнение с моими. Вот каким я был с восьми до двадцати восьми лет, и таким я мог бы остаться, если бы не вы, прекраснейшая, пленительнейшая Элизабет! Чем я только вам не обязан! Вы преподали мне урок, очень тяжкий вначале, но несравненно полезный. Вы поставили меня на место и научили смирению. Я пришел к вам, не сомневаясь в вашем согласии. Вы показали мне, сколь недостаточны все мои притязания для того, чтобы завоевать расположение женщины, достойной такого завоевания.
— Так вы не сомневались в нем?
— O да! Что вы подумаете о моем тщеславии? Я верил, что вы ждете, что вы ищете моего признания.
— Виной, вероятно, мои манеры. Но подобных намерений у меня не было, уверяю вас. Я не хотела вводить вас в заблуждение, но моя вспыльчивость, полагаю, толкала меня на многие ошибки. Как вы, наверное, ненавидели меня после того вечера!
— Ненавидел вас! Возможно, вначале я поддался гневу, но вскоре мой гнев обратился на истинного виновника.
— Мне почти страшно спросить вас, что вы подумали, когда мы встретились с вами в Пемберли? Вы осудили меня за то, что я согласилась поехать туда?
— Разумеется, нет. Я не испытывал ничего, кроме удивления.
— Ваше удивление, конечно, было не меньше того, какое почувствовала я, когда вы поздоровались со мной. Совесть говорила мне, что я не заслуживаю никакой особой учтивости, и, признаюсь, я не ожидала
