По дороге к концу

именем, приехал ли я из Голландии. Как раз это на моей бирке и написано, так что вопрос риторический. У меня хватает духа остаться приветливым, несмотря на отвращение, которое меня переполняет при созерцании этой старой перезрелой бутылочной тыквы, закутанной в заношенную шерсть, с угрожающе выставленными, увешанными — конечно же! — брошками из мшистого агата, кровавого коралла и черного янтаря громадными губчатыми сиськами, животворный источник в которых иссяк эдак с полвека назад, и теперь только Рак готовит там к марш-броску свои легионы.

Где именно я живу в Голландии? В Амстердаме, естественно. Какое совпадение — how interesting![27] — она бывала в Голландии, и не раз! Нет, не в Амстердаме. Зато в Гааге! Да, точно, в Гааге, и что же она там интересного увидела или посетила? Увидеть ничего, естественно, не увидела, но вот в ресторане отобедала. Кухня, кажется, была Indonesian[28] и все было very nice,[29] даже extremely good.[30] Это было — совершенно точно — на какой-то очень длинной улице, самой длинной в Гааге, как ей рассказывали. Как же называлось это восхитительное блюдо, которое она попробовала… На… На… На?.. Да, она уверена, что оно как-то по-особенному называлось… А знаком ли я с тем-то и с этим-то? Выудив из кошмарно исковерканных ее произношением данных нечто, имеющее смысл, я с удовольствием сообщаю, что соотносящуюся с этим женским именем персону — без сомнения, какую- нибудь навозную жучиху, тискающую какой-нибудь Schund[31] в дамских журнальчиках, — не имею чести знать. Тогда она опять начинает вспоминать название той длинной, самой длинной улицы в Гааге. Слава Богу, кто-то ее случайно толкает, и я быстро ускользаю. В дальнейшем еще одиннадцать человек, из них три дамы, заговаривают со мной; ото всех я услышал, с мельчайшими вариациями, одно и тоже. Что-то вроде второсортного туризма: но, Боже мой, нужно ли тащиться за тысячу километров, чтобы услышать вольный перевод сплетен, которыми ты ежедневно можешь наслаждаться в месте проживания при посещении какого-нибудь молочного магазина?

На номере одиннадцатом я сорвался.

— Да, старая блядь, совершенно верно, — дружелюбно кивая, сказал я по-нидерландски украшенному ленточками шотландскому трансвеститу, который обливал меня своей пустой болтовней вперемешку со слюной, брызжущей сквозь коричневые, частично стертые зубы.

— I beg your pardon?[32]

— Да пиздеж все это, вот что я хотел сказать, — уточняю я. — Вы меня очень утомляете. Советую держать тупую пасть на замке. Но это только совет.

Потом я некоторое время стою, уставившись перед собой в одну точку, сосредотачиваясь перед последующей разведкой оставшегося пространства. Не я один болтаюсь по зданию, и когда, в конце концов, выхожу на огороженную плоскую крышу, то констатирую, что здесь — вероятно, по причине удушливой атмосферы внутри — довольно много народу. Солнце почти зашло, и над землей в парке, где располагается здание, плывет марево. Uber alien Gipfeln ist Ruh… [33] Ну, что я злюсь или нервничаю? О, Вечный, встретиться бы с Тобой лицом к лицу. Дешевенькое, переохлажденное вино все же сделало свое доброе дело: настроение у меня улучшается. Меня даже не раздражает плохой английский — ненамного менее basic,[34] чем Me по juckoffee! того китайца, — на котором смертельно больная обезьянка Н. — не участник нидерландской делегации, но посланник нидерландского еженедельника — пытается донести свою мысль.

Вскоре наступает момент, когда пора подумать о транспорте на следующую вечеринку. Она начинается в 9 вечера в другой части города и организована Шерифом и миссис Уилсон. Я отправляюсь туда с парой коллег на машине и вхожу, как только мы находим нужный адрес, в квартиру, расположенную на верхних этажах современной высотки. Здесь также угощают красным вином, но разливает его приятный мальчик, без кильта, сын хозяев дома. Отец, к сожалению, отсутствует и передает всем свои искренние извинения: ему пришлось выехать этим вечером, чтобы завтра утром, где-то в дальней стороне, быть судьей в каком-то деле (предположительно, чтобы приговорить двух безобидных, но сожительствующих друзей к десяти месяцам тюрьмы). Решительно милые люди, потому что, подобно нашему Искупителю, лучшую выпивку они сохранили напоследок — хотя и с ограниченным радиусом распределения, а именно на кухне, — они щедрой рукой разливают джин с тоником. Дальше не было ничего достойного упоминания, за исключением очень оживленного разговора со старым Л. П. Хартли,[35] который, уезжая, не в силах был найти собственное пальто в куче верхней одежды гостей, сваленной в коридоре, и, после продолжительных поисков и нырков под вешалку, бормоча «…Looks like it …well, a coat is a coat…»,[36] осторожно спустился по лестнице, завернутый в чужой дождевик. Я записываю все это, сидя на сосновом кухонном столе. Завтра посмотрим, ерунда получилась или нет.

Эдинбург, понедельник, 20 августа. (Все, что я написал вчера вечером, конечно, слегка истерично и отчасти поверхностно, но формулировки мне нравятся, особенно учитывая сложную обстановку их зарождения; так хороши, что текст читается одним духом, мне пришлось связать по смыслу лишь одно одинокое дополнительное предложение и только в одной фразе исправить единственное число на множественное — так что в знак триумфа Духа надо всем сущим я оставляю написанное в первозданном виде. Кстати, в противном случае можно продолжать исправлять до бесконечности.)

Сегодня в половине третьего состоялось открытие Конференции. Для меня лично множество различных аспектов остаются невыясненными, к тому же у меня до сих пор нет ни программы, ни какого- нибудь поясняющего печатного листа. Кто, наконец, все это организовал, кто составлял списки приглашенных, кто выбирал предмет обсуждения — остается для меня тайной. Оказывается, в тихом омуте Конференции черти водятся и все пребывают в состоянии, как говорится, борьбы за власть. Как болтают злые языки, все это организовали ради чествования писателей определенного жанра, а также фонда определенного издательства. Чествовать будут с нетерпением ожидаемую группу французских авторов под предводительством Роб-Грийе,[37] которые пишут в стиле nouveau roman.[38] По какой-то причине Энгус У. очень беспокоился об их участии в Конференции и, как он сам мрачно поведал, уже две ночи глаз не мог сомкнуть, то и дело вскакивая и записывая возникающие в его голове упреки в их адрес и предполагаемые контраргументы. В его — действительно, несколько параноидальном представлении — Роб-Грийе со товарищи хотят узурпировать власть над литературными обществами Западной Европы и запретить право на существование традиционных форм прозы. Последние пару дней я безрезультатно пытался его переубедить. Во-первых, Роб-Грийе — бестолочь. Во-вторых, я думаю, что дать какую-либо артистическую оценку его произведениям и произведениям его последователей возможно только в том случае, если б хоть кто-нибудь был в состоянии их прочитать, а все мы знаем, что их книги настолько же нечитабельны, насколько невидимо новое платье короля. Смогут ли подобные индивидуумы донести до нас в процессе дебатов на конгрессе какое-либо высказывание, достойное хотя бы восьми секунд размышлений над ним? Эти крикуны и, скорее всего, истинные представители французского духа из-за своей лени и глупости наверняка и десятка слов на английском не выучили. Но о чем это я: вся группа Роб-Грийе отказалась приехать, так что это неактуально.

Отказов, кстати, довольно много. Руководство организации, на мой взгляд, совершило непростительную ошибку, объявив заранее, кто из знаменитостей будет приглашен. После сообщения в газетах, что приглашена та или иная звезда, с точки зрения рекламы знаменитости уже и ехать не обязательно — не присутствовать выглядит даже шикарней. По меньшей мере, человек двадцать — а среди них такие громкие имена, как Моравиа, Сартр, де Бовуар и Эренбург — ответили на приглашение отказом. Набоков объявил, что он «не желает делить с Эренбургом одно помещение и дышать одним с ним воздухом». Уважительная причина, но лучше бы он все же приехал, потому что кроме трех югославов, которые появятся наверняка, и одного поляка, который якобы еще в дороге, со всей коммунистической территории никто и не собирается участвовать. Коммунистическая система не любит конференций, за исключением тех, в которых тексты речей написаны заранее и размечены паузы для аплодисментов, и все уверены в преобладании умеренных самообвинителей и долой-нас-христиан. Тот, кто не понял этого до сих пор, никогда об этом и не догадается. Но меньше умозрительности; для начала — как можно больше