— Нет… Плохой писатель. И совершенно не знает Восток. Я его перечитал, представь себе, после Афгана… Ладно. Разбежались. А Юсупу передай — сходим в Джетыкургане. Боюсь, на конечной остановке уже будут дожидаться.
— Они могут дожидаться и в Джетыкургане, — резонно заметил Назар. — И на любой другой станции.
— Сходим в Джетыкургане, — повторил Акопов. — Раздельно. Идем на рейсовый автобус или на такси. Визуальная сигнализация прежняя. Ну, ни пуха, ни пера, как говорят старшие братья.
— Ни два пера, ни три пера! — невесело хохотнул Назар.
— Грубо, грубо! — поморщился Акопов. — Будь тоньше…
10
— В Москве полночь, — сказал приятный женский голос в крохотном приемничке над головой Юрика. — Передаем последние известия. Сегодня на центральной площади Чор-Минор продолжалась сидячая голодовка оппозиции…
— С жиру бесятся, — прокомментировал Юрик это сообщение. — Я там в армии служил. Шашлыки — во! Сожрешь палочку — и целый день свободен. Яблоки — вот такие, с кулак, во рту тают. А про виноград вообще молчу — ведрами его ели. Обжираловки на каждом углу. А теперь, значит, голодают. Похавали шашлыка, закусили виноградом — и голодают. Еще похавали — и опять голодают.
На улице дождь лупил. Вода, подсвеченная красноватыми светильниками бара, стекала по окну, забранному толстой чугунной решеткой. На решетку присобачили кашпо с вьющимися цветами. Уютно здесь было. Стойка, высокие табуреты и панели по стенам обтягивал кожзаменитель песочного цвета. Шкафчики и полки сияли никелем, граненым мороженым стеклом. А Юрик в темно-вишневом смокинге, при черной бабочке, с тореадорскими баками и усами в ниточку смотрелся картинкой.
Народ разошелся. Только в углу за столиком попивала коктейли пара «голубых», нежно угощая друг друга солеными орешками. Да еще рядом с Толмачевым у стойки маялся пожилой носатый субъект в тесноватой молодежной курточке.
— Их бы к нам, в Москву, — сказал Юрик, дыша в бокал и яростно полируя его полотенцем. — Мне-то хорошо — не заработаю, так украду. А вот соседи, пенсионеры… Оба воевали, а потом строили светлое будущее… Они последний хрен без соли доедают. Эти бастовать или голодовать не пойдут — по дороге кончатся.
— Брат у меня там, — сказал носатый, глядя в рюмку. — Родной брат… Давно ему говорю, идиоту: мотай со своих гребанных югов! Мотай! Зарежут козла… Ну, вот он и досиделся… Квартиру не поменяешь — нет ушибленных, а бросить жалко. Да, зажали нашего русачка, вусмерть зажали. Как вы полагаете, уважаемый, этот бардак долго протянется?
Толмачев, бездумно выбирая с блюдца орешки, ничего не ответил.
— Вусмерть зажали… Зелеными флагами машут. Независимость… Вы там, случайно, не были?
Отмалчиваться было неудобно, и Толмачев нехотя ответил:
— Нет. Не пришлось.
Хотя мог бы рассказать и о площади Чор-Минор, и о самом городе, где эта площадь находилась — о прекрасном и нежном городе, который недаром назвали Парижем Средней Азии. Месяц назад Толмачев ездил туда в командировку. Местные товарищи попросили разобраться с крупной партией отравляющих веществ, захваченных на базе одной тергруппы. Крепко там всполошились — думали, что у них под носом действует неконтролируемый канал. То ли из Афганистана, то ли из Китая. Неделю Толмачев трудился, как пчелка, над анализами, спектрограммами и образцами. И успокоил товарищей, доказал, что сильнодействующее ОВ, ни в каких каталогах не обозначенное, — родное, сработанное в кустарных условиях, чуть ли не в кастрюле-скороварке.
Судя по остаткам некоторых реагентов, каталитический процесс был организован так, что ОВ готовилось при нормальной комнатной температуре и без сложного возгонного оборудования. Сырьем, как выяснилось, служил тез-юган из семейства зонтичных, обильно растущий на окрестных альпийских лугах. Вещество на основе тез-югана вызывало сильнейшие ожоги кожи, слизистой и дыхательных путей. Умная голова работала, профессионально восхитился тогда Толмачев. Я бы, мол, этой голове патент выдал на изобретение. Выдадим, мрачно пообещали местные коллеги. Найдем и выдадим. А потом оторвем эту умную голову.
Кстати, недавний визит грабителей в квартиру Толмачева связан был, весьма похоже, с его командировкой в среднеазиатский Париж. Юношей, бросивших отмычку в замке, оперативники разыскали чуть ли не в тот же вечер… Грабители все и рассказали. Нанял их представительный мужик в светлой тачке. Сказал, что хозяина квартиры несколько дней не будет дома. Что хозяин, мол, украл у него интимную тетрадь. То есть, дневник. И хочет шантажировать. За дневник обещал деньги. Разрешил взять в квартире все, что приглянется. И отмычками снабдил. Нанимателя оперативники не схватили. Тот попросил грабителей, если нормально войдут в квартиру, посигналить светом на кухне. Сигнала не дождался и, конечно же, слинял.
Когда грабители описали, какой дневник они собирались искать в квартире, Толмачев изумился. Речь шла о коричневой тетрадке большого формата, куда он иногда выписывал некоторые цитатки из реферативных химических журналов в научно-технической публичке на Кузнецком мосту. Ничего ведь целенаправленно не срисовывал. Только для общего кругозора, чтобы от прогресса не отставать. Младший научный сотрудник с дипломом химика-технолога имеет полное право расширять кругозор. Только никто не давал права хмырю в светлой тачке совать нос в чужие тетрадки…
— …в шестьдесят девятом, как раз после землетрясения, — продолжал бубнить рядом носатый, — «Пахтакор» ихний проиграл с крупным счетом. Чуть ли не «Спартаку». Местные и оборзели. Начали русских обижать. Там все были русские — и хохлы, и евреи… Ну, мы на другой день, аккурат в обед, пошли по городу. Как увидим тюбетейку — трах! И в арык. Пусть охолонет. Что вы думаете? Больше никаких выступлений. Одна интернациональная дружба.
— Да, холодный арык сильно укрепляет уважение, — заметил Толмачев, знаком попросив Юрика налить еще.
— Очень сильно, — покивал носатый. — Никаких больше выступлений. Представляете? А теперь армию раздевают. Армию! Я согласен — можно прижать к ногтю меня, делового. Переморщусь и в Польшу свалю. Там не хуже. Но — армию! Матка боска…
— А что вы в Ташкенте делали? — спросил Толмачев.
— Химичил, — сказал носатый. — Доматывал без конвоя первый срок, героическим трудом смывал вину перед народом.
Он допил рюмку, положил на стойку несколько смятых долларовых бумажек:
— Хватит, хозяин?
— Вполне! — Юрик смел бумажки в ящик под стойкой. — Заходите, всегда рады.
— Обязательно, — поднялся носатый. — Оревуар, мужики…
И поплелся к выходу, безуспешно пытаясь стянуть на пузе узкую курточку на молниях и заклепках.
— Закрываться, что ли? — вздохнул Юрик, посмотрев на часы. — Больше никого не будет, погода не в кайф. Налить?
— Достаточно на сегодня, — сказал Толмачев.
— Угощаю, — сказал Юрик, лихо булькая в две рюмки. — Японский виски. Вчера ящик привезли.
— Ну, если японский… — заколебался Толмачев.
Выпить не успели. Дверь с рыком распахнулась, и в бар ввалилась шумная компания — длинноволосые молодые люди, обряженные в тщательно продуманную рвань, девушки в блеклых балахонистых плащах и старичок с тугими яблочными щечками, в безупречной жемчужной тройке. Молодежь еще, видать, только разгуливалась, в полный торчок входила, а старичку уже было море по колено. Он с порога полез ко всем целоваться — с Юриком, с Толмачевым и «голубых» не пропустил.
